Лотоса Солнца, то хотя бы мысленным двойником когда-то жившего человека? Тем самым двойником, который должен быть у каждого, – двойником-удачником, двойником разумным, всезнающим и свободным, каким должен быть человек и каким редко бывает при жизни. Разве не слышите вы, благодушные любители музыки и стихов, как доносятся сюда, в этот склеп убогой жизни, пронзительные вопли голодных чаек оттуда, с приволья земной жизни? Гудит, сотрясая землю, океанский прибой, своим неумолчным рокотом намекая об ином течении времени, чем тягучие дни человека, покорно ждущего смерти. Эта музыка океана, этот гул набегающих волн, струнное гудение ветра, шорох пустых раковин и пронзительные флейты заячьих вскриков – и одинокий голос, печальный альт немолодой женщины, напевно произносящий то, чего никогда бы не смогла она сказать при жизни.
Много лет назад я замучил эту женщину. За шесть лет до этого я женился на ней. Она была вдова, и я был вдовцом. Семью мою отняли у меня боги и ненавидящие друг друга люди. Значит, судьба моя была – иссякнуть в себе самом, без продолжения в детях своих. С того дня, как узнал я, что дети мертвы, я не хотел иных детей и прожил много лет в одиночестве, не ища встреч с женщинами. Деньги, которые я накопил за эти годы, лежали бесполезно, и вот я решил их потратить на то, чтобы устроить себе покой на старости лет. Я купил этот дом, мне понравилось, что он стоит самым последним в поселке, дальше было одно лишь море. Я мог по утрам самым первым собирать морскую капусту, выброшенную ночным штормом, и мне по душе был тонкий крик чаек – в голосе их я чувствовал злобу и тоску, а я любил всех злых и тоскливых, потому что хуже, чем им, никому не бывает, даже таким несчастливцам, как я. СТАРИК, ТЫ УМРЕШЬ СКОРО, И Я ПРИШЛА К ТЕБЕ НЕ РАДИ
МЕСТИ. ТЫ ДОЛЖЕН УЗНАТЬ ПЕРЕД СМЕРТЬЮ, ЧТО ГЛАВНЫМ В ТЕБЕ, В ТВОЕМ УБОГОМ И
ЧЕРСТВОМ СУЩЕСТВЕ БЫЛА ВСЕ ЖЕ БЕЗМЕРНАЯ ДОБРОТА.
А? Что это такое и зачем мне оно? Как кричат эти глупые тоскливые птицы! Если бы, умерев и превратившись в холодный тяжелый камень, слышать крик чаек! Только бы это одно – другого ничего не надо. А доброта – зачем она мне? ВИДЕЛ ЛИ ТЫ, КРОМЕ ЧАЕК, ЕЩЕ И БАЗАР ЧЕРНЫХ ВОРОН В БЕРЕЗОВОЙ РОЩЕ?
ВЫТЯГИВАЕТСЯ В ОСТРИЕ КЛИНА… По чьему велению мечутся вороны кругами в небе? С какой целью и в каком упоении? Ты видел, что во всплесках крыл и в устремлении черных птиц были страсть и неистовство, вдохновение и безумие? МЫ не можем сказать, каковы эти страсти, вдохновение, цель и куда летим всем сонмом живых и мертвых, единой стаей, в миллионы раз превосходящей черные граи ворон. Старик, тебе послан один из нас с золотым Лотосом в руке, чтобы сказать тебе: нет на тебе вины за смерть женщины.
Но я подходил к ней, когда она лежала недвижная, словно колода, я кулаком бил ее по голове и кричал: чтоб ты скорее сдохла, почему ты мучаешь меня и не умираешь…
Но ты четыре года ходил за мной, стирал мое нечистое белье и кормил меня с ложки.
Я подходил к ней и бил ее, плачущую, а она здоровой левой рукой доставала тряпицу из-под подушки и вытирала свои слезы.
А наутро ты бывал нежен со мной и смущен, словно жених, отведавший первых ласк невесты, юной жены, пролившей слезы страха и жертвенную кровь любви. И я знала, какая горечь лежит у тебя на сердце, какая постылая опустошенность и усталость. Но ты варил мне кашу или суп, сажал меня на постели, обложив подушками, ты неуклюжей, топорной рукою совал мне в рот кашу и старался при этом не стукнуть по моим зубам железом ложки, зная, как я не выношу этого.
Но я напивался пьян и, плача, кричал тебе в лицо страшные слова. В нашем доме никого, кроме нас, не было, ты отвечать уже не могла – только мычала жалобно, и я, злобно радуясь безответности твоей, говорил такое, чего ни один человек не должен говорить другим, уж лучше бы ему родиться скотиной бессловесной. Я высовывал язык и дразнил тебя, торжествуя, что никто не видит, с каким наслаждением я истязаю тебя. А после где-нибудь рядом хлюпал носом, жалея не тебя, а себя, свою пропащую жизнь и обвиняя тебя в ОБМАНЕ!
Старик, лучше вспомни перед смертью те жаркие дни июля, когда сахалинское лето, разгораясь, восходит к своему жаркому зениту. Ты переносил меня на руках через высокий порог дома, сажал на песок, и я ползла к морю в одной длинной полотняной рубахе. Сумасшедшее, неистовое солнце источало с неба, с одинокой своей высоты, щедрую любовь на все живое земли и моря. Под этим солнцем огромные сахалинские травы зрели мгновенно, ягоды наливались яркими красками, полнились терпким соком, вдоль берега порхали, приплясывая над шаткими волнами, свадебные пары бабочек, а я ползла по сухому крупному песку к отмели, сверкавшей, как брошенное на землю серебряное блюдо неимоверных размеров. Я ползла и радовалась всему, что попадало мне под руки: старой рыбьей чешуе, сухим палочкам, пригнанным волнами из дальних стран, голубым матовым окатышам стекла, серым обрывкам сетей, крабьей шелухе и маленьким прыгающим букашкам – чилимам.
Какое-то лихорадочное, беспокойное, неуемное счастье светилось на румяном лике июльского солнца, и оно, казалось, готово было наделить этим счастьем все живое на земле и в море. Столь глубок был каждый вздох ветра, несущий в себе благовония тучных трав, которые буйствовали в любовном разгуле, размахивая яркими чепчиками и косынками разноцветья, а голубизна небесных далей так нежно вмывалась в перламутровый тон перистых облаков, что людям, охваченным счастьем жизни, бывало даже тревожно. Они не понимали тайного значения всего этого великолепия, излишества милостей солнца, и мнительно предрекали наступление скорой непогоды, и беспомощно улыбались, стоя на берегу моря. Только два старика, жившие в самом последнем домике поселка у широкой отмели, ничем не тревожились: старики от завтра не могли ждать ничего хорошего, поэтому нечаянное тепло и радость жизни сегодня принимали со смиренной радостью.
Старуха влезала в воду и ворочалась на мели, словно тюлень, блаженно пыхтела и, надолго упокоившись, лежа на боку, торжественным взором уставлялась вдаль, за горизонт моря, словно бы высматривая там появление белопарусных кораблей из стран вечножителей, но на самом деле лишь осторожно прислушиваясь к ощущениям своего тела, к еле заметным сигналам бесчувственной руки и ноги. В блаженном равновесии остатков здоровья и придремавшей болезни она давала полную свободу и выход тем желаниям и надобностям тела, которые были раньше естественны и просты, но с приходом болезни стали мукой, стыдом и постоянным страхом женщины. Теперь же, ворочаясь в теплой соленой воде отмели,
