грудь Санька со сдавленным стоном мешком осел на землю, роняя карабин и утыкаясь лицом в траву.
А дальше все завертелось в стремительной карусели смерти. Разведчики прыснули в стороны, парашютисты – тоже. И тех и других готовили к подобному, и готовили хорошо. Пятеро оставшихся немцев были вооружены автоматами, четверо русских – двумя карабинами и двумя же «ППД-40». Впрочем, воспользоваться преимуществом в огневой мощи и скорострельности противник не успел. После того как глухо бухнула, раскидывая выдранный взрывом дерн и сравнивая счет выживших, брошенная ефрейтором Лапченко граната, это уже не имело никакого значения. Не прошло и минуты с неожиданной встречи, как началась рукопашная.
Присев, лейтенант Кобрин пропустил над головой зажатый в руках противника автомат, которым тот намеревался нанести ему удар в голову, и сделал короткий выпад. Увесистый приклад «дегтярева» впечатался немцу под дых, и тот, охнув, сдулся, словно проколотый мяч. Не теряя ни мгновения, Федор ударил снова, снизу вверх, одним движением ломая фашисту челюсть и шейные позвонки. Парашютист еще падал, нелепо запрокинув голову, когда разведчик уже вскидывал пистолет-пулемет, переключаясь на новую цель. Со всех сторон доносились резкие выдохи и сдавленные ругательства на двух языках, сопение, короткое звяканье сталкивающейся стали.
Вот сержант Ваня Рохлин подбивает под колено атаковавшего его парашютиста, опрокидывает на спину и наваливается сверху, намереваясь добить выдернутым из ножен штыком. Но немец ожидает чего-то подобного, успевая подставить предплечье под готовую опуститься руку. Другой рукой он торопливо рвет клапан кобуры на поясе. Разведчик резко сгибает ногу в колене, нанося удар в промежность. Сдавленно охнув, гитлеровец на миг теряет контроль, и заточенное до бритвенной остроты лезвие вспарывает плотную ткань прыжкового комбинезона, по самый фиксатор входя ему в бок. И тут же негромко хлопает пистолетный выстрел. И еще один. Рохлин замирает, удивленно глядя на поверженного врага, из тускнеющих глаз которого с каждым мгновением уходит жизнь, приподнимается – и падает рядом с ним. На груди, напротив сердца, дымятся два темных отверстия с опаленными краями.
Вот ефрейтор Лапченко, отбросив заклинивший на третьем патроне автомат, выхватывает нож и замирает в паре метров от противника. Осклабившись, гитлеровец делает то же самое, принимая вызов. Судя по исказившей лицо гримасе, в собственных силах, равно как и в исходе поединка, он нисколько не сомневается. Первые несколько секунд противники прощупывают друг друга, делая ложные выпады, затем парашютист решается атаковать всерьез. Выпад, уход, еще один. Лезвия сталкиваются, раз, другой. Откуда-то сбоку раздается выстрел, и нога ефрейтора подламывается: кто-то из камрадов решает помочь десантнику. Свирепо зарычав, парашютист наваливается на раненого, сбивая его с ног… и натыкаясь на выставленный ефрейтором штык. Закусив от боли в раненом бедре губу, Лапченко, тяжело дыша, отваливает в сторону тело противника. Уперев ладони в землю, с видимым усилием садится. И в этот момент камуфляжную куртку на его спине рвут девятимиллиметровые пули.
Заметив стрелявшего, здоровенного немца, застывшего над последним бойцом его группы, молодым разведчиком со смешной фамилией Брынза, Кобрин срезает фашиста очередью. Вот только ефрейтору это уже ничем не может помочь… Рывком преодолев разделяющие их метры, Федор отпихивает не успевшего упасть немца и склоняется над разведчиком. Гитлеровец еще жив; рухнув на спину, он хрипит, пуская изо рта кровавые пузыри. Руки пытаются разодрать комбез на пробитой пулями груди, а согнутые в коленях ноги конвульсивно подергиваются, скребя по земле ребристыми подошвами ботинок.
Федор отмечает все эти мелкие, никому не нужные детали самым краешком сознания – все его внимание приковано к раненому товарищу. Рядовой Брынза еще жив, но Кобрин прекрасно понимает, что это ненадолго – шансов у парня нет. Он не видел, что именно произошло, но прижатые к животу скрюченные судорогой боли окровавленные пальцы говорили сами за себя. То ли ножом его фриц пырнул, то ли выстрелил. Второе, конечно, вон автомат рядом валяется, а штык так и остался на поясе. Судя по обильно пропитавшейся кровью потемневшей куртке, до своих он его не донесет, раньше помрет. Ранение в живот одно из самых паршивых, а ежели пулевое – так и особенно. А немец в него, похоже, очередью стрельнул, практически в упор.
– Ко… командир… – тяжело прохрипел Брынза, глядя на лейтенанта мутными от с трудом сдерживаемой боли глазами. – Прости, сплоховал… – Букву «л» боец произносил излишне мягко, и Федор не к месту вспомнил, что родом тот из недавно освобожденной Красной Армией братской Бессарабии. Да, не повезло… румынскую оккупацию пережил, в комсомол успел вступить, и вот такой конец…
– Не разговаривай, – буркнул Кобрин. – Сейчас перевяжу, и двинем обратно.
– Зачем? – Боец попытался улыбнуться, но вышло плохо. – Какой из меня ходок? И на себе живым не дотащишь, с такой-то раной. Пистолет оставь и уходи. Не… не теряй времени. Только приподними меня… к дереву оттащи.
Сглотнув вязкую слюну, Кобрин молча кивнул. Вытащив из кобуры затихшего немца «люгер», передернул тугой затвор и вложил оружие в окровавленную ладонь товарища.
– Ты… это, ты иди, командир. Я сам. Не нужно… смотреть. Не мешай мне…
