Первый рапорт о возвращении в действующую армию Зыкин подал, едва ему разрешили самостоятельные прогулки в госпитальном скверике. После короткого разноса у главврача – «С ума сошли, товарищ младший лейтенант? Чтоб я вас в ближайшую неделю даже рядом со своим кабинетом не видел! Ступайте и лечитесь» – Виктор присмирел.
Честно выждав семь дней, накатал новую бумагу. С тем же, впрочем, результатом. Вымотанный до предела военврач молча выслушал его, потер красные от недосыпа глаза, закурил и в нескольких фразах послал его по всем известному адресу. Мрачно добавив, когда раскрасневшийся лицом особист уже покидал кабинет:
– Ты что, лейтенант, считаешь, что я тебя здесь специально держу? Народные деньги зря трачу? Видел, сколько раненых? Все коридоры забиты. Мог бы выписать – тебя бы тут уже и близко не было. Но Родине и фронту ты здоровым нужен, а не полудохлым. А в нынешнем своем состоянии ты и стометровку быстрым шагом не осилишь, сдуешься. Выпишу, как только сочту возможным. Не раньше, но и не позже. – И, поморщившись от табачного дыма, буркнул, глядя в стол: – Тем более скоро снова места понадобятся. А куда мне бойцов класть, коль все и так забито?
– Товарищ военврач первого ранга, – вычленив из сказанного суть, торопливо спросил Зыкин, – разрешите вопрос?
– Не разрешаю, – отрезал тот, яростно вминая в переполненную пепельницу окурок. – Не уполномочен разглашать. У вас свое командование имеется, ему и вопросы задавайте. Свободны, товарищ младший лейтенант госбезопасности.
Выписали Виктора спустя несколько дней. Полученное предписание явиться в особый отдел фронта его не удивило: родной 27-й стрелковой дивизии больше не существовало как боевой единицы, куда ж ему еще? Куда-то да определят…
Ну, и определили. Да так, что он сперва откровенно ошалел. После того как особист в который раз написал подробный рапорт о боевых действиях батальона, участии в них комбата и его самого, Виктора отправили в Москву, в Третье управление НКО СССР, как прозвучало в приказе, «для выяснения особых обстоятельств».
Вот оно, значит, как: с самим комиссаром госбезопасности Михеевым познакомится… знать бы только, к добру это – или вовсе даже наоборот? Понятно ведь, какие вопросы начальство станут интересовать: исключительно те, что касаются внезапно «потерявшего память» комбата Минаева, разумеется. Который помнил, как ложился спать поздним вечером двадцать первого июня, а в себя пришел только несколькими днями позже. Все остальное в его памяти осталось исключительно в виде отдельных фрагментов, практически никак между собой не связанных.
Об этом Виктору, к слову, рассказали в особом отделе: мол, так и так, память твой командир потерял, видимо, последствия контузии. Чушь какую-то несет, ничего толком объяснить не может: мол, не воевал, батальон из расположения не выводил – и все такое прочее… Ну, и как ему теперь самому поступить? Это пока он про гостя из будущего ни словом не обмолвился, как Степаныч и учил. Ну, не то чтобы учил. Скорее, ненавязчиво намекал, что языком обо всем этом молоть – себе дороже. И ведь прав он был, всецело прав! Вот только ТАМ попробуй соври – живенько звания лишишься, а то и под трибунал загремишь. Как минимум по обвинению в паникерстве и пораженческих мыслях, а то и чего поувесистей, которое на высшую меру социальной защиты потянет. Вот же Степаныч сука: подставил его таки! Как есть подставил, а сам в свое не слишком-то и светлое будущее свалил. А ведь говорил, что помочь им хочет!
Хотя кто его там знает, как оно на самом деле обстоит? Может, приказали ему вернуться – он и вернулся. Не нарушать же приказ вышестоящего начальства? Это здесь он лихо приказы херил, поскольку к РККА, так уж выходит, особого отношения и не имел. А там у него свое руководство есть, наверняка не менее строгое, чем здешнее. Не подчинится – вмиг звания лишат да определят в местный штрафбат. Рассказывал же он, что на других планетах тоже всякие войны идут? Вот и отправят туда рядовым, кровью, так сказать, вину искупать. Да и погибнет по дурости на какой-нибудь там Венере или, допустим, Марсе-Юпитере. А так, глядишь, и уговорит Степаныч родное командование снова его в прошлое отпустить повоевать, предкам помочь. Глядишь, и встретятся еще, война, если он не соврал, долгонькой будет. Только ему от всех этих размышлений ни разу не легче – как поступить, все одно не понятно. И врать нельзя, и не врать нельзя. Эдакая вот дилемма, ежели по-умному говорить…
Одним словом, в салон военно-транспортного «Дугласа», прогревавшего моторы на взлетной полосе одного из полевых аэродромов ЗапОВО, Зыкин забирался в самом мрачном расположении духа. Не радовала ни зажившая рана, ни лейтенантские «шпалы» на петлицах (что, между прочим, соответствовало армейскому капитану! Вот и сравнялся с комбатом, ага. Причем сразу с обоими, и Минаевым, и Кобриным), ни даже отблескивавший вишневой эмалью новехонький орден Красной Звезды на груди. Поскольку о том, что ждет его буквально завтра, он мог только догадываться.
Однако когда самолет поднялся в воздух и лег на курс в сопровождении пары остроносых краснозвездных истребителей, Виктор неожиданно подумал, что в подобной ситуации неунывающий Степаныч (пусть даже и поддельный, как выяснилось) лишь усмехнулся бы, ободряюще хлопнул по плечу да бросил какое-нибудь из своих словечек. «Прорвемся», там, или «расслабься», или еще какое.
