– Не отказывай просящим, – проворчал он.
И мой второй брат, высокий и стройный, исчез за поворотом тропы, не сводя с неё глаз; с вербовщиком он не разговаривал. Мы с отцом были рады коровам и впервые за много лет отведали молока – оно было сладким и густым. Я научилась делать сыр, и в тишине пустого дома мы соорудили маслобойню.
Прошел ещё один год, и однажды утром, когда пшеницу накрыло слоем бледного и влажного серебра, ещё один путник явился в наш дом, с мечом на поясе, в бархатном плаще и шлеме. По пыльной дороге он вёл за собой стайку суетливых цыплят и вербовал для того же Короля, который много завоевал, но жил так далеко, что имя его для наших ушей значило меньше, чем пуховая подушка для чешуйчатой рыбы. Этот человек сказал, что мои братья стали хладными трупами, и на поле, не засеянном пшеницей, дождь заливает их глазницы. Но они пали смертью храбрых, и нам следовало ими гордиться.
Так говорят все солдаты. Эти слова мы узнаём прежде, чем команды «налево» и «направо».
От этого человека я узнала, как берут измором.
Вербовщик предложил своих кур в обмен ещё на одного сына, который должен занять место в строю.
– К чему парни в краю без яиц? – рассудил он.
Но мой отец покачал головой и сказал:
– Вы забрали у меня двух сыновей и взамен дали лишь мясо. У меня осталась дочь, пусть она сама выбирает, идти ей с вами или нет. А сыновей больше не просите – их нет.
Вербовщик нахмурился:
– Мой Король не одобряет, когда женщины сражаются.
Мой отец пожал плечами, и на его покрасневшем от мороза лице появилась полумёртвая улыбка.
– Тогда вам тут нечего делать.
– Нет, – сказала я очень тихо. – Я хочу пойти. Обрежу волосы, стяну грудь повязкой и надену тяжелый шлем. Я отправлюсь туда, где сгинули мои братья, и буду биться там, где они должны были биться. Это будет не так, как если бы мы собрались вместе, но всё- таки достаточно близко, чтобы я смогла петь их духам под сенью деревьев, чьи названия мне неизвестны.
Отец и вербовщик уставились на меня: один со скорбью в глазах, другой – с расчётом.
– Не отказывай просящим, – ответила я, не в силах поднять глаза и взглянуть на отца.
Они вместе остригли мне волосы – в те дни они были очень густыми. Я лежала у пенька, пока отец и вербовщик по очереди рубили их ржавым топором. Груди я перевязала сама, скромности ради. Вербовщик надел мне на голову собственный шлем: тот был с защитой для подбородка и сидел тяжело, как чувство вины. Я скрылась за поворотом тропинки… По дороге спросила вербовщика, похожа ли я на парня.
– Ты похожа на делателя вдов, – сказал он, добродушно рассмеявшись.
Так я получила своё солдатское имя. Мы шли к холмам, и солнце подымалось по небосклону.
Не прошло и года, как я вдохнула пятилиговый туман, оказавшись в самой его гуще. В моей груди всё распухло и взорвалось, словно барабан, в который всадили нож.
В Саду
Лоб мальчика сморщился, как потрёпанный молитвенник. Он нервно ковырял под ногтями, уставившись на мох; его плечи были напряжены.
– Мой отец посылал многих вербовщиков во все концы страны, и они возвращались, ведя за собой непохожих друг на друга новобранцев, словно молоденьких куропаток. Они все хорошо выглядят в своих мундирах. А мне пообещали алый плащ, когда я вырасту.
Лицо девочки осталось гладким и непроницаемым, как вода в пруду.
– Это всего лишь сказка, – проговорила она.
– После войн, которые устраивает мой отец, у варваров появляются акведуки, дороги и общественные бани.
– Уверена, это правда.
– Один из моих воспитателей родом из покорённой страны. Он говорит, что любит Дворец и свои одеяния из многослойного шелка, а его дети счастливы.
– Я не стану подвергать сомнению слова другого человека. Ты не должен мне ничего объяснять.
Мальчик ещё сильнее нахмурился. У него зудели ладони. Небо было тёмно-серым, сквозь облака из грубого холста проступали стежки ночной синевы.
– Иногда я забираюсь на хурму и наблюдаю, как муштруют солдат, – тихонько призналась девочка. – Офицеры красивые и такие
