– Ой, да брось ты! – Александра смешно наморщила носик. – Я тебя старым не видела и не хочу думать, что с папиком целуюсь!
И она звонко чмокнула Львова.
По прибытии в Петроград Анненков и Львов внезапно поняли, что теперь, в мирной обстановке, им обоим просто необходимо иногда выговориться перед современником, который при этом не носил бы погон и сапог. Эта потребность оказалась даже сильнее плотских желаний, хотя, разумеется, ни один из них не собирался отказываться от телесной близости, если Саша согласится.
К немалому их удивлению, девушка не отказалась ни от одного из кавалеров. Некоторое время полковник и генерал избегали смотреть друг другу в глаза, пока наконец Анненкова-Рябинина не осенило. Во время тяжело ползущего разговора о делах во вновь формируемой дивизии он вдруг остановился на полуслове, а потом со всей силы шарахнул товарища по плечу так, что тот аж покачнулся.
– Глеб, если ты давно не видел идиота, то посмотри на меня! Или в зеркало, – и счастливо засмеялся.
Львову на секунду показалось, что Анненков-Рябинин тронулся умом… или двумя умами? Но тот немедленно все объяснил:
– Ты что-нибудь слышал о нравах девушек из меда? Ну, вспоминай!
– Погоди, ты хочешь сказать… – начал Львов.
Но Анненков продолжал смеяться:
– От нецензурной брани сначала краснеет девушка из консерватории, потом – молодой милиционер, потом – лошадь одесского биндюжника, потом – столбик, к которому она привязана, и только после них всех – девушка из меда! – хохотал он. – А мы с тобой – два старых ханжи! Ах да ах, ох да ох! Как же так, она с двумя спит?! Да ей в той жизни, может, и со взводом спать доводилось, а мы тут развели антимонии!
Теперь хохотал и Львов. Он вспомнил веселую песенку из фильма «Республика ШКИД» и пропел:
– Ну, жениться мы на ней, пожалуй, не станем, – отсмеявшись, сказал Анненков.
– А то рога будут – эх-ма, труля-ля! – закончил Львов.
И друзья договорились выработать график встреч со своей раскрепощенной современницей. Согласно этому графику сегодня – очередь Львова. Вот они и гуляют с Сашенькой по зимнему Питеру, расцвеченному и приукрашенному к Рождеству…
Львов не любил особо шумных центральных проспектов, а потому гуляли они в основном по небольшим улицам, заворачивали в маленькие кофейни, кондитерские, обедали в кухмистерских, а то и просто – в трактирах. Здешняя жизнь, с недавних пор ставшая и ее жизнью, удивляла и поражала Александру, и если Анненков показывал ей внешнюю сторону – блестящие проспекты, вычурные парки или сияющие дворцы, то со Львовым она узнавала что-то неожиданное об обыденной, каждодневной жизни этого времени, которую не встретишь на балу или у «Донона»[88]. Хотя и Львов пару раз сводил девушку в «Медведя»[89], но ей там не слишком понравилось: к полковнику сразу полезли какие-то промышленники, пытавшиеся получить подряд на поставку чего-то в «их» дивизию. Сашенька, оказавшаяся в составе лазарета Георгиевской дивизии, как-то сразу начала воспринимать ее как родной дом, совершенно игнорируя дом своей матери, Антонины Хаке…
– Ой, а что это он делает? – спросила она Львова, указывая на извозчика.
Тот, сидя на козлах, разрезал большой дымящийся пирог и принялся закладывать в него какие-то черные куски, которые выгребал большой деревянной ложкой из услужливо подставленного разносчиком небольшого бочонка.
– Не понял вопроса, – удивился полковник. – По-моему, парень собрался закусить. А что, у тебя какие-то другие мнения на его счет?
– А что это он в пирог закладывает? Черное… – произнесла девушка с интонациями Вовки из тридевятого царства.
– Икру, – ответил Львов.
– Дурак, – обиделась Сашенька. – Не знаешь, так и скажи, а глупости говорить и я могу…
Львов взглянул на нее с интересом и резко призывно махнул рукой:
– Эй, любезный! Любезный! – рявкнул он так, как бывало в бою выдавал бессмертное: «За Родину! За Сталина!». – Да, офеня, мать твою за ногу об забор! Ко мне! Бегом!
Только тут разносчик понял, что господин полковник изволят обращаться к нему, и рванул на зов бодрой рысью: гневать такого
