И хотя половине экипажа удалось спастись, потери были большие и в Директории Ниппон объявлен национальный траур…
«Поди, у них и до сих пор тот траур не закончился», – предположил Растов. Архипелаг Фиджи научил его: японцы все делают основательно. Наверное, и скорбят тоже…
После японцев настала очередь… Лунина.
Нужно ли говорить, что если бы только им, военным, стоящим на церемониальном моле мыса Хобой, было разрешено кричать, топать ногами и хлопать так же, как сидящим на трибунах, при упоминании фамилии своего бывшего заместителя, а ныне командира роты, Растов бы делал все это за троих?
Лунину дали орден Боевого Знамени.
Растов знал: он полагается за особую храбрость, за особую самоотверженность и мужество. (Собственно, эту чеканную формулу он когда-то зазубривал в академии перед экзаменом.)
И у Растова не было сомнений: у Лунина они и впрямь особые. А не какие-нибудь «выше среднего».
«Сколько буду жить, не забуду, как Лунин летел в каньон Удав на штабной машине «К-20»! И в мемуарах своих об этом напишу… Если, конечно, доживу до мемуаров».
Взгляд Растова затуманился слезами. Не шелохнувшись, майор сглотнул ком накопившейся где-то в гландах сентиментальности. И, влажно сморгнув, посмотрел на трибуны.
В этот момент ему вдруг показалось, что Нина смотрит на него. Ее взгляд был одновременно и нежным, и суровым – так умела глядеть только она.
«Нет, ради Нинки я просто обязан дожить до мемуаров… Иначе будет нечестно».
Тем временем Пантелеев вызвал на красный ковер… Комлева!
Он был высок, статен и ухожен, словно актер, исполняющий роль Комлева в популярном сериале.
На его парадной форме по-прежнему не было ни одной медальки, ни одного ордена. Только значок – тот самый, о десяти глубоких рейдах.
Еще минута – и на голубом сукне комлевской парадки засияло Боевое Знамя…
Где и когда отличился Комлев – Растов, к стыду своему, прослушал.
Но майор почему-то не сомневался: это было что-то глубоко секретное. Что-то, требующее напряжения всех умственных, душевных и физических сил…
Когда церемония награждения приблизилась к самому своему концу, а Растову стало уже ясно, ну совершенно точно ясно, что про него, да, забыли, наверное, что-то напутали раньше или, может, какое-то недоразумение, над церемониальным молом разнесся скудный на оттенки, но зато намертво врезающийся в память голос адмирала Пантелеева:
– Награждается… майор бронетанковых войск… Константин… Растов!
Растов прямо-таки затылком почувствовал, как за ним устремились трансляционные боты: два со светом, два – с камерами.
На негнущихся ногах он покинул свое место и зашагал по направлению к маршалу Плиеву, к золоченой трибуне, на красный ковер.
От тщательно выбритого маршала пахло одеколоном «Мисхор».
Ладони маршала были теплыми и сухими, как деревянные весла дачной лодки…
А потом они с Плиевым обнялись, и маршал что-то вполголоса говорил ему про то, что «всегда знал», и про то, что Растов «не посрамил батьку-то»…
Майор толком не помнил, как вернулся в строй.
Помнил только, что мать и Нина хором скандировали на трибуне: «Кос-тя! Кос-тя!»
Последним – сразу вослед Растову – шел произведенный в кавторанги Бондарович, которому тоже что-то хорошее от страны полагалось.
А когда Бондарович скрылся – а сделал он это, подтверждая реноме разведчика, легко и быстро, без расшаркиваний, – лавиной обрушился оркестр, и с неба, прямо на темя присутствующим, посыпался яркий фейерверк, обстоятельный и громкий.
А над серой скальной громадиной мыса Хобой, прямо над каменными ликами героев, расцвел в темном небе триколор из цветных люминесцирующих дымов.
На банкете Растов ел как не в себя.
