Узнав, что девушка вовсе не на свидание к Растову-младшему пришла, а «по делу», Житницкий смягчился.
– Да не переживай ты, все передам… Я б тебе и номер его дал. Да только не положено это. Сегодня после ужина он все узнает.
Девушка рассеянно огладила косы и кивнула. В ее глазах отражалось иссиня-зеленое, высокое, без единого облачка небо Синанджа.
На следующий день Растов встретился с Малат возле входа в парк «Семь добродетелей», как и просила та в своей записке.
Растов не стал спрашивать, какую это вещь он «забыл, находясь в плену у чоругов».
Одного взгляда в ясные глаза Малат ему хватило, чтобы уяснить: никакую.
Парк был в меру тенистым, в меру безлюдным, но притом по-клонски несуразным и милым, с налетом той подкупающей безалаберности, а может, бесхозяйственности, происходящей от неуместной мечтательности, которой напрочь были лишены парки современной Растову России – с четкими ценами на место для продавцов сувениров, шариков и ароматной сладкой ваты, раз и навсегда прочерченными границами развлекательных зон и аллей для катания на арендованных самокатах и низколетах, с эффективным использованием каждого нелысого куста и каждого более-менее фотогеничного дерева…
В Конкордии же процветала эстетическая анархия, неожиданно сильно радующая душу.
Тут – чуть покосившаяся бетонная стела памяти работников Дошанского горно-обогатительного комбината, погибших в какой-то давней аварии, взятая в оправу пожелтелой газонной травы (система полива работала когда хотела, а когда не хотела – не работала).
Там – запертый «на профилактику» тир, с облупившейся краской на железных ставнях, из которого, однако же, доносятся частые хлопки выстрелов из пневматики.
Здесь – бедненькое кафе «Разговор друзей» с изображением двух дымящих пиал на выцветшей вывеске.
К этому-то кафе и потянула Растова Малат, в парке она ориентировалась превосходно…
Кафе было закрыто.
Но зато рядом с ним стоял колесный лоток.
С него усатая клонская тетка продавала страждущим жаренные в рапсовом масле пирожки с бараниной – холодные, но не лишенные гадостного обаяния быстропищи. А еще – сладости, мороженое и питье.
Съесть все это добро можно было на пустующей лавочке напротив.
– Будешь что-нибудь? – для приличия спросил Растов, указывая на открытую витрину, от которой продавщица лениво отгонял мух.
– Буду. Пирожки. И мороженое тоже! – с неожиданным энтузиазмом откликнулась Малат. – Если угостите, конечно.
«Небось денег совсем нет у бедняжки», – сочувственно подумал Растов.
Он купил шесть пирожков. И, поразмыслив, мороженое. Одно. Для нее.
А потом – два гранатовых сока в стаканчиках с крышками и трубочками, чтобы, значит, пить все это дело на ходу.
– Обожаю эти трубочки, – сказала Малат и жадно впилась в свою. – И сок люблю.
Надо сказать, на эту встречу Растов явился бледным, запыхавшимся и каким-то со всех сторон мятым. По сути, он все еще не пришел в себя «после всего».
Малат же напротив – цвела и благоухала. Казалось, ничего «такого» никогда с ней не происходило (лишь царапины и едва начавшие желтеть синяки говорили об обратном).
Все дело было, конечно, в счастливой способности очень молодых женщин рождаться заново каждое утро. В способности, начисто утраченной мужским родом – по неизученным наукой причинам…
В новой, новорожденной Малат теперь было столь много от распустившейся розы, что Растов вообще не сразу узнал ее!
И не узнал бы, не будь в записке сказано точно: «Под часами возле входа. У меня в руках будет папка».
«Надо же, это та самая Малат!» – изумлялся Растов, украдкой разглядывая спутницу.
Ведь он успел привыкнуть к Малат-разбойнице. К чумазой, нечесаной Малат в красной бандане, штанах с накладными карманами и ношеных армейских ботинках. К Малат-инсургентке.
И вдруг – нежная барышня со стыдливой повадкой незаконнорожденной дочери падишаха…
При встрече они осторожно пожали друг другу руки – ладошка у Малат была горячей, выдающей старательно сдерживаемую чувственность.
