Он знал, что на самом деле пойдет дальше, а завтра или послезавтра его найдут и вернут домой, там на него наорут, и все останется по-прежнему, как всегда, и день за днем, час за часом он будет все тем же Коротышкой, только на него будут злиться за то, что он посмел сбежать.
– Мне уже спать скоро, – сказал Безвременно и полез вниз.
Выяснилось, что спускаться сложнее. Не видно, куда ставить ноги, и приходится искать опору на ощупь. Несколько раз Коротышка соскальзывал, но Безвременно слезал перед ним и говорил ему, например: «Теперь чуть вправо», – так что они оба спустились нормально.
Небо светлело, бледнела луна, и было хуже видно. Они снова перебрались через овраг. Иногда Коротышка не понимал, здесь ли Безвременно, но, когда вылез, увидел, что тот его ждет.
Обратно к лугу, уставленному камнями, они шли молча. Коротышка положил руку на плечо Безвременно, и они шагали в ногу вверх по склону.
– Ну, – сказал Безвременно, – спасибо, что зашел.
– Весело было, – сказал Коротышка.
– Да, – кивнул Безвременно. – Мне тоже.
Где-то в лесу запела птица.
– А если бы я захотел остаться?.. – вырвалось у Коротышки. Потом он замолчал. «У меня не будет другой возможности все изменить», – подумал Коротышка. Он никогда не доберется к морю. Они ему не дадут.
Безвременно молчал долго-долго. Мир посерел. Голосило все больше птиц.
– Я не могу это сделать, – наконец сказал Безвременно. – Но они, наверное, могут.
– Кто?
– Те, кто там. – Белокурый мальчик показал на разрушенный фермерский дом с зазубренными разбитыми окнами, что сгущался в рассветной мгле. Серый свет его совсем не изменил.
Коротышка вздрогнул.
– Там есть люди? Ты же сказал, что там пусто.
– Там не пусто, – сказал Безвременно. – Я сказал, там никто не живет. Это разные вещи. – Он посмотрел в небо. – Мне пора. – Он сжал Коротышке руку. А через секунду его больше не было.
Коротышка стоял один посреди маленького кладбища и слушал утреннее пение птиц. Затем поднялся на холм. Одному было сложнее.
Он забрал свой рюкзак там, где его оставил. Съел последний «Милки Вэй» и посмотрел на разрушенное здание. Слепые окна фермерского дома будто наблюдали за ним.
И внутри было темнее. С ума сойти как темно.
Он пробрался через заросший двор. Дверь почти совсем рассыпалась. Он застыл на пороге, задумался, правильно ли поступает. Пахло гнилью, сырой землей и чем-то еще. Кажется, он расслышал, как в глубине дома кто-то ходит – может, в подвале или на чердаке. Вроде бы шаркает. Или скачет. Не поймешь.
В конце концов он вошел.
Никто не произнес ни слова. Октябрь наполнил деревянную кружку сидром, одним глотком ее осушил и налил еще.
– Вот это история, – сказал Декабрь. – Вот это я понимаю. – Он потер кулаком бледно-голубые глаза. Костер почти догорел.
– А что было дальше? – взволнованно спросила Июнь. – Когда он вошел?
Май, сидевшая рядом, положила руку ей на плечо.
– Лучше об этом не думать, – сказала она.
– Кто-нибудь еще будет рассказывать? – спросил Август. Все промолчали. – Тогда, думается, мы закончили.
– Надо проголосовать, – напомнил Февраль.
– Кто за? – спросил Октябрь. Раздалось дружное «я». – Кто против? – Тишина. – Тогда объявляю собрание законченным.
Они поднялись на ноги, потягиваясь и зевая, и пошли в лес, поодиночке, парами или по трое, и наконец на поляне остались только Октябрь и его сосед.
– В следующий раз председательствуешь ты, – сказал Октябрь.
– Я знаю, – отозвался Ноябрь. Он был бледен и тонкогуб. Он помог Октябрю выбраться из деревянного кресла. – Мне нравятся твои истории. Мои всегда слишком мрачные.
