находилась (не в первый раз) на грани самоубийства. Когда Лив разговаривала с Беллой, с улицы вошел доктор Хамза с одним из охранников, которого, если Лив правильно помнила, звали Ренато. Они что-то мрачно говорили о новостях — о клоанской резне, агентах, многочисленных жертвах и ускользнувших зачинщиках. У Лив кровь стыла в жилах. А Белла просто мрачно уставилась на собственные ноги и пожала плечами, будто говоря: «Ну, вот видите!»
На обратном пути Лив заблудилась. Первое время в госпитале это случалось с ней постоянно. Узкие, плохо освещенные коридоры казались бесконечно длинными и словно являли собой лабиринт — одинаковые, выкрашенные в мертвенно бледный или светло-голубой. Иногда это успокаивало, а иногда угнетало. Они никогда не пустовали, но все, кто ей встречался, еще хуже, чем Лив, понимали, где находятся.
Завернув за угол, она столкнулась с Джоном Коклем. Похоже, он менял петли на двери одной из палат.
Джон весело помахал ей рукой.
— Скрипит! — объяснил он. — Это не дело, правда? Малышам будут сниться кошмары.
— Добрый вечер, мистер Кокль.
— И вам добрый вечер, док.
— Разве вы не должны заниматься обустройством моего кабинета?
— Об этом я не забываю ни на секунду. Как закончу с этими петлями, сделаю вам кабинет лучше, чем у любых докторов на свете. Ваши друзья с востока специально приедут, чтобы на него посмотреть. Сам я не местный, из Ландроя, так что понимаю, каково это — быть вдали от дома.
— Что ж, здесь вы, я вижу, чувствуете себя как дома, мистер Кокль?
Он ухмыльнулся.
Человек этот казался вездесущим, с ним можно было столкнуться где угодно, только не там, где ему следовало находиться. После героического поступка у ворот его быстро приняли в ряды персонала госпиталя. Плотник из него неважный, да и работник ненадежный, но создавалось впечатление, что он хочет трудиться на благо госпиталя и действительно работает изо всех сил. Он сдружился со всеми, и особенно с теми докторами, которые больше всего невзлюбили Лив, — они считали Кридмура своим человеком.
Лив он нервировал.
— Прощайте, мистер Кокль.
— Зовите меня Джон. Иначе мне непривычно. Если ищете лестницу, док, поверните два раза налево, а потом — не забудьте! — направо.
В «
«В худшем, что есть на вооружении у Линии, не всякий признает оружие. Это шум. Да, как это ни странно, шум! Шум Локомотивов, внушающий страх и подчиняющий волю. Любой, кто услышит его, чувствует себя малым и беспомощным. Вот почему обитатели ужасающих, насквозь прокоптившихся станций так отвратительно сутулы и малы ростом. Хитроумная и злобная находка Линии состоит в том, чтобы пользоваться шумом как оружием. Бомбы их сооружены из молоточков, пистонов, пластин и усилителей. Те немногие, кто слышал этот шум и сохранил рассудок, называют его бессмысленным и безумным. Он разрушает рассудок. Разрушенное им восстановить уже невозможно. Это хороший урок: уничтоженного уже не вернуть. Вот почему следует стремиться к тому, чтобы созидать, а не разрушать».
«Уже не восстановить...» Две недели работы с Д. и Г. прошли безрезультатно. Лив очень утомилась и каждый вечер перед сном должна была принимать две капли успокоительного. Ей нравилось наблюдать, как дымчато-зеленая жидкость клубится и растворяется в воде.
В полдень Лив пила чай с попечителем. Они сидели в плетеных креслах под зонтиками в саду, где росли лекарственные травы. По дорожкам сада с безучастным видом бродили несколько пациентов. У одного на лице была рана, похожая на... Лив старалась на него не смотреть. Вместо этого она наблюдала, как опутывает и поглощает печенье аккуратная черная борода попечителя.
— Возможно, вы надеялись, что я сообщу вам о каких-то выдающихся успехах? Боюсь, придется вас разочаровать, — сказала она.
— Еще рано, доктор Альверхайзен, — ответил он и аккуратно отряхнул крошки с бороды кружевной салфеткой. — Рано. Дом стоит здесь уже много лет. Он пережил моего отца и, думаю, переживет и меня, и моих сыновей. Мы делаем все что можем, но и не больше. Покуда идет война, забот у Дома Скорби всегда будет хватать.
