сомнениями его память».
Очевидно, гегемон не умел сам следить за порядком в своем шатре, а его личные телохранители не имели представления, как вести домашнее хозяйство. По губам Миры пробежала улыбка.
Время от времени она отвлекалась от работы и видела, что Мата так и сидит не шевелясь. Даже во время отдыха он казался могучим пришельцем из другого мира. Теперь Мира понимала брата, потому что и сама ощущала завораживающую притягательность Мата Цзинду.
Мата продолжал с восхищением смотреть на какой-то предмет, который держал в руке и непрерывно поглаживал, и Мира наконец не выдержала:
– Если будешь продолжать тереть пальцами эту вещь, она превратится в круглый гладкий камешек.
Повернув голову, Мата удивленно на нее посмотрел, не ожидая увидеть кого-либо в своем шатре, и отложил печать, которой восхищался. Такое замечание, если бы исходило из уст одного из советников, в особенности Перинга, постоянно не одобрявшего все, чтобы ни делал Мата, вызвало бы приступ ярости, но сердиться на Миру он не собирался: она ведь ничего не знала о делах мира.
– Я смотрю на награду, которую намерен вручить тому, кто ее недостоин. Среди аристократов очень немного действительно благородных людей.
Мира вспомнила, что для Мадо происхождение имело значение. Он писал ей о непревзойденном благородстве Мата Цзинду, которое вдохновляло всех, кто его окружал.
«Я не могу найти слов, чтобы рассказать, какое это чувство, но у меня возникало ощущение, будто я соприкоснулся с богами, перенесся на более высокий уровень бытия, когда мы шли за ним в атаку. Он стал океаном, влекущим нас за собой».
Казалось, слова нищего сражаются в ее сознании с представлениями Мадо. Мира прикусила нижнюю губу и покачала головой: «Мадо не был глупцом, и если видел в этом человеке хорошее, то и я буду поступать так же».
Закончив подметать пол, Мира унесла и мусор, и грязную посуду, оставшуюся после обеда, затем вернулась с кувшином воды и принялась обрызгивать свободную часть пола, чтобы прибить пыль, одновременно напевая старую народную песню Таноа:
Мира подняла голову, увидела, что Мата смотрит на нее, и покраснела, а пока искала подходящие слова, заметила, что предмет в его руке засиял мягким светом бесценного зеленого нефрита.
– Трудно расстаться с сокровищем? – выпалила она, не подумав, и тут же, молча выругав себя за глупость, с удвоенным усердием принялась за работу.
Мата нахмурился. Для него вдруг стало очень важно, чтобы эта женщина им восхищалась. Ее неявное осуждение вызвало у него стыд, словно он и сам считал себя недостойным.
– Я оставил для себя минимум сокровищ из императорского дворца, а большую их часть отдал семьям солдат, погибших за меня.
О том, что поступил так только после встречи с Мирой, когда понял, как мало сделал для своих людей, Мата умолчал.
Мира ответила не сразу:
– Вы очень щедры.
Снова повисло молчание, и, чтобы сгладить неловкость, она стала тихонько напевать, продолжая уборку.
– Ты бы хотела прикоснуться к ней? – спросил Мата, протягивая одну из печатей.
Мира знала, что это символ королевской власти, один отпечаток которого может отправить в поход сотни кораблей, заставить вооружиться десятки тысяч человек и послать их на верную смерть.
Ей вдруг снова вспомнились слова нищего: «Гегемон даже не помнит его имени».
Мира вновь увидела тело Мадо, завернутое в саван, как и тысячи других, сваленных в огромную яму, ставшую общей могилой.
«Неужели это и есть благородство? Неужели оно стоило твоей жизни?»
Мира покачала головой и отступила на шаг, словно Мата предлагал ей дотронуться до раскаленного угля.
– Она красивая, но, думаю, не настолько, чтобы брат отдал за нее жизнь.
Закончив работу, девушка поклонилась и вышла из шатра.
Мата Цзинду молча смотрел ей вслед, а потом осторожно положил печать на стол.
– Ты уверен, что не хочешь поехать со мной? – спросил Куни Луана Цзиа.
