туалет и, отступив на шаг, захлопнул и запер дверь.
– Нельзя же быть такой дурой! – сказал он зло, слыша, как девушка всхлипнула, дёрнув ручку и осознав, что попала в собственную ловушку. – Представить не могу, что старая Энгель вырастила такую амёбу. Ты амёба, Настя! Амёба, способная лишь делиться! И пока не обзаведёшься характером, тебя будут трепать, бить, пинать и заставлять делать то, что им надо. Им надо! Не тебе! Как ты такая выросла? Тебя что, всю жизнь защищали и оберегали?!
– Вы ничего не знаете о моей жизни, – сквозь слёзы проговорила из-за двери девушка, и Лисин спросил себя, какого фига он вообще стоит в женской уборной и учит жить девчонку, о существовании которой пару суток назад и не подозревал. Не иначе, его безупречный инстинкт хищника дал сбой, когда жертва завалилась на спину и, заливаясь слезами, сдалась на милость победителю. Её хотелось одновременно и придушить, и защитить.
– Я знаю о вас достаточно, Настя. У вас умерла бабушка, сын в больнице, где вы периодически ночуете. Вы не следите за собой и при любой, даже кажущейся опасности пускаетесь в бега. Вы одна воспитываете ребёнка и ничего не сделали его отцу, вместо того чтобы урыть подонка и затаскать по судам.
– Откуда вы знаете? – шмыгнула носом девушка. Судя по тому, как близко раздался звук, она прижалась к двери и слушала. Отчего-то Лисину это польстило.
– Я знаю таких, как вы, Настя. Вы всегда ищете угол, куда можно забиться, чтоб не трогали. А в этом мире нужно уметь драться. Терпение – сомнительная добродетель. Блин…
Лисин запрыгал на одной ноге, пытаясь стряхнуть со второго ботинка какую-то липкую, резко пахнувшую хлоркой дрянь. Проклятая дура вылила под дверь прямо ему на ногу чистящее средство для унитазов. На ботинки, которые стоят дороже, чем весь её убогий скарб в спортивной сумке!
Лисин выругался, отыскивая глазами хоть что-то, чтобы стереть с ботинок вонючую пену. За дверью раздался смех. Девушка ударила руками в створку двери, но та не поддалась.
– Вы думаете, что всё знаете обо мне? Тогда вы самодовольный осёл в дорогих ботинках, потому что никто никогда не может знать, что на душе и на уме у другого человека. И вы не знаете. Я не амёба, у меня просто есть совесть.
– Вижу, как совестливо вы поступили с моими туфлями, – огрызнулся Лисин, проводя по носкам ботинок найденной в ведре тряпкой.
– Выпустите меня!
Лисин вышел, бросив взгляд на часы. До встречи с Васильевым оставалось чуть больше двадцати минут.
– Выпустите!
– Сама выбирайся, – буркнул Влад. – Учись.
И ушёл.
Глаза с трудом привыкали к темноте. Глухая тьма, жадно поглощавшая даже звук шагов, обступила, обволокла вязким коконом, и единственными источниками сведений об окружающем мире стали обоняние и осязание.
Запах влажной земли и холод.
Нестерпимый холод, проникающий в тело через подошву туфель. Ледяное касание подземелья морозными веточками поднималось вдоль позвоночника, оплетая нервы и мышцы. Холод пил силы. Каждый шаг давался всё трудней, даже дыхание требовало невероятного усилия. Больше всего хотелось опуститься на пол и не двигаться. Позволить пальцам холода проникнуть в грудь и сжать сердце.
Она погребена заживо.
В лабиринте, из которого нет выхода. Есть только сырая тьма, ждущая, когда истощатся последние силы, чтобы навалиться жутким земляным медведем, сломать рёбра, растоптать, раздавить, напитать свежей кровью обжигающий холодом земляной пол.
Нет выхода. Нет сил. Нет спасения. И совсем нет времени.
Не осталось.
Тысячи крошечных иголочек – коготков, корешков, кто их там разберёт во тьме – протянулись к теплу человеческого тела, и от каждого этого касания на коже зажигалась острой болью крошечная ранка. И в эту ранку закапало, тёплыми струйками стекая по рукам и ногам, время.
Её время!
Время, которого почти не осталось…
– Святомир!!
