Мы вытащили из ящика огромный лоскут и накрыли им пол-лодки. Эмма легла рядом со мной, и мы натянули брезент на себя до подбородков, как простыню. Лодка скользнула под мост, и Харон заглушил двигатель, накрыв его другим обрывком брезента. Затем он поднялся и, раздвинув складной шест, погрузил его в воду. В полной тишине, отталкиваясь от дна сильными и плавными движениями, он вел лодку все дальше в темноту.
– Кстати, – произнесла Эмма, – от каких именно «неприятных типов» мы прячемся? От тварей?
– В мире странных существ гораздо больше зла, чем ненавистные вам твари, – ответил Харон, и его голос эхом отразился от каменных стен тоннеля. – Скрывающийся под маской друга манипулятор может представлять такую же опасность, как и открытый враг.
– Вы всегда изъясняетесь так туманно? – вздохнула Эмма.
– Головы, – рявкнул лодочник. – И ты, собака, тоже.
Эддисон юркнул под брезент, и мы поспешили накрыть лица. Под брезентом, который удушающе благоухал машинным маслом, было темно и жарко.
– Вам страшно? – прошептал в темноте Эддисон.
– Не особенно, – отозвалась Эмма. – А тебе, Джейкоб?
– Так страшно, что меня сейчас стошнит. А что скажет Эддисон?
– Конечно, нет, – ответил пес. – Робость не относится к характеристикам моей породы.
Но он тут же устроился между мной и Эммой, и я ощутил, что он дрожит всем телом.
Иногда переходы легки настолько, что, кажется, ты въезжаешь в петлю по идеально гладкому шоссе. На этот раз мы как будто угодили на испещренную ямами стиральную доску, на которой нас поджидали крутой поворот, а затем падение с обрыва – и все это в полной темноте. Когда издевательства наконец прекратились, я ощутил, что меня мутит, а голова раскалывается от боли. Интересно, почему некоторые переходы настолько сложны? – мелькнула мысль. – Возможно, это зависит от места, куда направляешься? Переход ощущался, как разбитая грунтовая дорога, ведущая в дикие и опасные трущобы, куда мы, собственно, и направлялись.
– Приехали, – объявил Харон.
– Все в порядке? – спросил я, нащупав руку Эммы.
– Нам необходимо вернуться, – простонал Эддисон. – Мои почки остались в настоящем.
– Помолчите, пока я не отыщу безопасное место, в котором вас можно высадить.
Просто удивительно, насколько обостряется слух человека, лишенного возможности использовать глаза. Замерев под брезентом, я как завороженный вслушивался в окружающие нас звуки давно исчезнувшего мира. Сначала раздавался только плеск шеста Харона, ритмично входящего в воду, но вскоре добавились и другие шумы. Сплетаясь в единое целое, они превращались в моем мозгу в весьма замысловатую картину. Вот шлепки дерева по воде, а мое воображение дорисовывало весла проплывающей мимо лодки, доверху нагруженной рыбой. Женские голоса, как мне казалось, принадлежали хозяйкам, которые развешивали белье, одновременно обмениваясь сплетнями с соседками в окнах домов по другую сторону канала. Откуда-то доносились взрывы детского смеха и лай собак, а вдалеке раздавалось пение, сопровождающееся тяжелыми ударами молотов: «Бам-бам стучат молоты, бам-бам по шляпкам гвоздей!» Вскоре я уже как наяву видел трубочистов в цилиндрах, скачущих по улицам, полным грубоватого очарования, и людей, сбивающихся в группы в попытке облегчить свою трудную судьбу с помощью шутки или песни.
Я ничего не мог с этим поделать. Все, что мне было известно о викторианских трущобах, я почерпнул из пошловатой музыкальной версии Оливера Твиста. Когда мне было двенадцать, я участвовал в постановке любительского театра. Мне досталась роль сироты номер пять, и накануне спектакля меня охватил такой ужас перед выходом на сцену, что я симулировал желудочный грипп и смотрел всю пьесу из-за кулис, склонившись над помойным ведром.
Как бы то ни было, именно таким рисовалось мне окружающее. Заметив крошечную дырочку в брезенте, вне всякого сомнения прогрызенную крысами, я слегка развернулся и сумел припасть к ней глазом. Спустя всего несколько секунд веселый, навеянный мюзиклом мир рассеялся, как картина Сальвадора Дали. Первым представшим моему взгляду ужасом стали дома вдоль канала, хотя даже язык не повернулся бы дать этим сооружениям столь громкое определение. В этих полусгнивших сооружениях с просевшими стенами и крышами не сохранилось ни одной прямой линии. Они ссутулились и понурились, как шеренга измученных солдат, заснувших прямо на боевом посту. Казалось, что если бы они не подпирали друг друга стенами, то уже давно свалились бы в воду. Кроме страшной тесноты застройки, благодаря которой дома поддерживали друг друга, от падения стены, похоже, спасала также черновато-зеленая слизь, толстым и скользким слоем покрывавшая их нижнюю часть. На каждом крыльце торчком стоял похожий на гроб ящик, но что это такое, я понял, лишь услышав громкое протяжное кряхтение из одного такого ящика, вслед за которым из-под
