воздух, расслабляя напряженные мышцы. «Это жара, – подумала она, – это из-за проклятущей жары. Говорим что на ум придет, а в такую жару проще ссориться, чем оставаться добрым. Человек просто желает избавиться от усталости и отупения, хочет отыграться на ком-то за пот, заливающий глаза, и одежду, пристающую к спине, и ничто так не помогает, как несколько резких слов. На миг мы чувствуем облегчение, а потом принимаемся зализывать раны».
– Ты изменился, Дер. – Она снова перешла на высокое наречие. – Город тебя изменил. Интересно, когда он клал руку на меч, знал ли, что его назовут
Высшее наречие – это также аллюзии и сокращения. Язык тела и жестов. Можно одним предложением выразить то, на что в меекхе необходимо в три раза больше слов. «Когда он клал руку на меч». Для Фургонщиков был только один человек, к которому могли относиться эти слова, – Генно Ласкольник.
– Я говорил не о твоем кха-даре. – На его губах высокое наречие обретало глубину. Вместе со словом «твоем» он вытянул перед собой раскрытую правую ладонь: ты мне близка, я тебя уважаю, прошу прощения за прошлые слова. А говоря «кха-дар», левую руку он стиснул и притронулся ею к сердцу: жест, понятный на любом языке.
– А о ком, брат?
Меекх ворвался меж ними грубо, в своей экономной, без малого военной форме он казался лишь тенью истинной речи. Никаких дополнительных смыслов, скрытых в языке тела, – только короткий, конкретный, словно приставленный к боку нож, вопрос.
– Здравствуй, Эсо’бар. – Дер’эко повернулся в сторону двери. – Давно я тебя не видел.
Он также перешел на меекх, и Кайлеан даже после короткого контакта на
– Не так уж и давно – всего-то полгода прошло с того времени, как ты в последний раз проведывал семью.
– Да-а, – протяжно ответил Дер’эко, словно этому «да» сопутствовал глубочайший смысл, – это тоже о многом сумело сказать. – И я едва тебя узнал.
И здесь – резко. «Я едва тебя узнал» – ты изменился, выглядишь словно чужак. Ты – чужак, брат.
– Я тебя тоже. Помню, как ты уезжал, наполненный рассказами о тяжелом труде и о деньгах, которые ты пришлешь. Сколько там времени миновало? Полтора года? Если ты привез деньги, мы будем очень рады, а если рассчитываешь, что, как Рук’герт, я оставлю здесь все и отправлюсь с тобой… Мне жаль, но этого не случится.
– Да-а, – очередное изображающее раздумье «да», которому сопутствовало пожатие плечами. Легкомысленность и равнодушие. – Интересная идея – забрать тебя в город. Мне пришлось бы порядком объясняться, однако они бы в конце концов поняли.
– И что же такого они бы поняли?
– Ничего-ничего. Не ты один отошел от законов каравана.
Приподнятые брови Эсо’бара были настолько же легкомысленны.
– Законы того, чего нет? Законы, которые привели нас сюда? Странно, вы кланяетесь им, почти почитаете их, но одновременно жалуетесь на ситуацию, в которой именно из-за них вы и оказались.
Эсо’бар наверняка говорил на меекхе лучше остальных в семье. Умел быть на нем почти настолько же оскорбителен, как и брат.
– Вы? Странно, еще совсем недавно ты говорил «мы».
– Ох, я все еще говорю «мы». – Третий повел рукою по кругу. – Мы, наша семья, наши кони, наш дом. А ты, брат, кого имеешь в виду, когда говоришь «мы»?
– Нас. Всех рожденных в фургоне, всех изгнанников.
– Ага, чудесно. Но я рожден не в фургоне, а всего лишь, – он похлопал рукою по стене, – в доме без колес. Точно так же, как и ты. Как все мы.
Дер’эко иронично улыбнулся:
– Знаешь, братишка, это всего лишь такое название. Для верданно, которые не забыли, откуда они происходят.
– Или придумали себе некие неисполнимые мечты.
Кайлеан переводила взгляд с одного на другого. Были они верданно, ни один не отказался бы от своей крови, но одновременно
