– Да в том, что у тебя в шкафу арбалет с серебряными стрелами не случайно лежит, – ответил Женька.
– Не случайно, – сухо подтвердила она. – Но сказок и даже комментариев по этому поводу не будет.
– А по поводу удивительно виноватого взгляда Алека минуту назад? – спросил Макс, который оказался столь же наблюдателен, как и демонолог.
– Расскажи, Лен, – посоветовала Наташа. – Все равно настроение у тебя уже опять испорчено. Да и сколько можно втихую вам страдать из-за этого.
Елена тяжело вздохнула и допила залпом вино.
– Да черт с вами, – согласилась она. – Может, и правда полегчает.
Она стояла на краю каменного, грубо сложенного эшафота. Руки и ноги ее были свободны. Никто и не думал ее связывать, бить или даже сказать ей хоть одно грубое слово. С ней вообще не разговаривали, ее боялись, обходили стороной и тихо ненавидели.
Она читала эту ненависть на сотнях лиц, внизу, в толпе. На сотнях лиц, которые молча взирали на нее. И она их тоже ненавидела. И не только.
Она стояла неподвижно, но в душе кипел котел эмоций, шевелился клубок змей. И она ждала момента. Когда это все выплеснется на них, на серую, тупую толпу, на это быдло, столпившееся внизу, в ожидании суда над ней. Прежде всего ей было стыдно. За себя, за собратьев, за наставников и даже за богов. За их общую наивность. Веру в великое чувство долга перед вот этими безграмотными дикими уродами внизу. Они не единожды рисковали жизнью во благо этих людей, неблагодарного стада. Они следили за тем, чтобы этот тупой народец спал спокойно. Спокойно жил и плодился. И они дали ему выбор, который их и погубил. Не толпу. Не тупое быдло. А их. Верных защитников. Благородных жриц. Наивных старых богов. Эти уроды при поддержке и заботе ее самой и ее же собратьев выбрали новую, молодую, а потому жестокую религию. Веру, которая еще не получила свой поток крови, свою вереницу жертв на алтари.
И вот в результате они же, благородные воины и светлые жрицы, стали этими долгожданными жертвами. Их хватали, резали и четвертовали. И народ приветствовал их смерти, упивался их кровью. Проклинал их…
Ей было противно за то, что она всю жизнь посвятила этим неблагодарным тварям. Ей было противно от мысли, что эти люди сейчас решили, что имеют право судить ее. И ей было смешно… От того, что за час она спокойно, без зазрения совести, предала то, во что так свято верила всю жизнь. Она сама встала на путь тех, против кого сражалась. Нет, не на дорогу этой жестокой звериной церкви с их единым богом, молодым и жаждущим крови. На путь тех, кого раньше отделяла от нее всего лишь спокойная гладь реки.
Она стала темной, она наплевала на долг, на чужое благо. Потому что теперь поняла, как не нужны были их жертвы. Как смешно сейчас звучат их детские понятия: темные, светлые, Высокий Совет… Теперь они все одинаковы, они никто, изгои, загнанные звери. И кто-то должен за это ответить.
Она знала и еще одно. Самое главное, самое поганое то, от чего хотелось выть и стучаться головой об стену от бессильной ярости. Она знала будущее. Ближайшее и самое ненавистное будущее. Она знала, что ее спасут. Что какие-то ополоумевшие старцы, возомнившие себя жрецами древних богов, послали за ней, чтобы самим судить ее, самим понять, кто она – хранительница истины или предательница, отринувшая высокие идеалы?
Но она плевать хотела на этих старых ослов. На их суд. На их маразматическую чванливость. Два года она ждала и боялась этого момента, два года хранила слово, данное на Совете, и не использовала свою силу, свой дар. Она вынуждена была спокойно смотреть, как бездумно вырезают людей, живших с ней эти два года, заботящихся о ней и ее безопасности. Но хватит!
Она не позволит им ее судить, она не позволит им распоряжаться ее жизнью. Она готова сделать то, что раньше не привиделось бы ей и в страшном сне. Она скажет Хозяйке «нет». Она сама сделает выбор. И умрет. Здесь и сейчас.
Сила, дремавшая в ней два долгих года, готова выплеснуться наружу. Она заставит их заразиться той же безумной ненавистью, что сейчас горит в ней самой. Они поднимут камни, и она сама направит их руки. Это будет быстрая и легкая смерть. Потому что она не вынесет суда, ожидания своей участи. Она не вынесет пыток. Она боится боли. И это ее право не идти сей путь до конца.
А потом, когда первый же камень размозжит ей череп, эта серая толпа уродов разорвет друг друга, потому что ее последний подарок не умрет вместе с ней.
Она улыбнулась хищно и зло. Заставив первые ряды, рядом с эшафотом, качнуться назад. Она вскинула руки, она указала пальцем в рожу какого-то кретина в лохмотьях. Ожидавшего ее крови. Он повиновался. Грязная волосатая рука потянулась
