Труп девочки лежит у окна. Плоть все еще немного вибрирует, Юлия видела, как крошку виском приложили о подоконник. Тисифона. Теперь, когда фурий нет, Юлия воскуривает благовония: табак и ментол. Она подходит к окну, аккуратно, чтобы не потревожить убитого ребенка. Она не хочет, чтобы мертвые прикасались к ее одежде. В этом есть суеверия – женщины Столешникова переулка не прикасаются к мертвым. Там, за стеклом, глухая темнота. Три часа пополудни, но она не знает других слов, чтобы описать Волоколамск. Там – глухая темнота. Убитые беспомощно лежат на полу спальни, как два пакета с протекающим мясом. Женщина тридцати восьми лет и четырехлетняя девочка. Что-то шуршит, и тени мелькают в бабушкином зеркале. Открытки заложены за его чугунный лацкан: Анапа, детский пляж и серебристый песок, родительская блядка с вином в пластиковых стаканчиках, Юлии презрительно больно от незнания этой жизни, там, в этом грязном море, как бы происходит что-то важное, ночные дискотеки 80-х, где твой ребенок упрашивает «купи тамагочи», там, далеко-далеко, в пьянящей нищей глубине анапского пляжа… ребенок в воздушном жилете, ребенок и его мать на «банане», ярко-красная горка упирается в надувной бассейн, общественный туалет с неработающим замком, огромный жук на прогретой деревянной двери, мучительная боль, детский спасатель неумело трогает грудь только что разведенной мамочки, его руки с выцветшими волосками, там, под редкими каштанами в уютной тени, сжимается на груди, и сосок упирается в линию жизни; там протекает их молодость – июнь, июль, август, бархатный сезон замусоренной линии моря, аквапарк с запахом хлорки, и она замечает, что ее четырнадцатилетний паренек «первый раз», где на закате его детская сперма на вельветовый животик южанки кажется совсем несерьезной; пятирублевые монеты в одноруком бандите и почти порнографическое откровение «Пляжа» и голого Ди Каприо в провинциальном кинозале; ребенок огромной палкой рубит крапиву и зонтики борщевика, и он приходит в квартиру, и она не знает, сказать ли, что у нее есть ребенок до или после, и, лучше все же после, его рука оттягивает резинку ее капроновых колготок, а другая щупает пластиковый амулет на шее «для любви», потом запускает руку в ее волосы, они приклеиваются к пальцам дешевой пенкой, и она быстрым движением стягивает с себя трусы, чтобы он не увидел ежедневку; она наглухо выбрита только лишь для него этим утром, он вводит указательный палец, и она успевает понять, что в этом есть что-то не о любви, и потом, когда она уже лежит и он как бы тоже, но только сверху, она понимает, что вообще не нужно говорить о ребенке, не сегодня и не ему, – все то, о чем Юлия только брезгливо догадывается, и в чем она брезгливо находит настоящую жизнь. Вся эта настоящая жизнь лежит мертвой на ворсистом ковре. Оля освоила fake GPS, и теперь чекинится на лазурном берегу, в Альпах, катится по горнолыжным склонах и пишет свое мнение о гриле Турандота, об ощущениях под его синеватым нефом. Теперь ее диджитал- существование закончилось. Больше никаких Гоа, Варанаси, Георга V, серпантина ЛяМортДёАртур, Ритц-Карлтона – больше ничего.
Над ее телом она распускает свои браслеты Пандоры. В золотых и серебряных чармах больше нет смысла, заклинания, клифоты и таинства, артефакты и песнопения – ничего. Оли больше нет, и Юлия убеждается в этом прикосновением к ее шее. Ребенка тоже больше нет, а благостные дочери где-то в темноте. Они найдут где спрятаться даже в двухкомнатной распашонке Волоколамска. Закрывает глаза, и снова оказывается там, – оно возвращается страшным сном. Под ногами покрытая легкой изморозью опавшая хвоя. Огромные деревья поднимаются над головой и переплетаются, острые лучи редкого света падают к подножию этого «брюха»; Юлия в лесном люфте, в этом хитроумной шварцвальде, куда не ходит даже капитолийская волчица. Ей подлинно ясно, что этот морозный воздух и вечные ели – принадлежат только ей. Здесь свежий аромат беды, и на тонких лужах хрустит лед под каблуками. Когда-то ей казалось, что все это место – находится в какой-то воронке, ты можешь помнить отражение своих губ в дорогом зеркале, а потом сразу же этот лес. За многие годы дорога известна, как тело любовника, даже можно найти отметины своих прошлых подъемов на страшную гору. Здесь оторванная ветка или – след летних туфель на подмерзшей грязи; иногда даже кажется, что ты чувствуешь запах парфюма-своего-прошлого. Она меланхолично идет вперед. В первый раз эта тюрьма свежего альпийского воздуха наполнила Юлию счастьем, но сейчас она хорошо знает – что, где и почему. Трудно понять – даже представить – полную тишину. Лес, в котором никогда не бывало птиц, ни одна землеройка, и ни одно насекомое не являются частью этого уравнения. Это пронзительная и мрачная тишина изоляции. Тропа ведет вверх, а рядом застывший ручей с переливающимся льдом. Лед, похожий на вену. Выше. И еще. Можно курить, останавливаться, кричать и ползать на коленях. Ничего не изменится, шварцвальд не покинет тебя, он твой самый преданный друг. Ты должна пройти до конца, увидеть то, что он хочет тебе открыть – на вершине холма, будто в какой-то компьютерной игре, где все подвержено внутренней логике; как в крупном бизнесе – воплощение одних и тех же паттерном по кругу. Ты можешь дрочить под ледяными елями или вспарывать себе горло их твердыми иглами. Бежать вниз по ручью, но всегда возвращаться к необходимости подняться на самый верх. Этот сон всегда повторяется – кошмаром, фарсом, банальностью, а затем просто привычкой. Так больные энурезом полностью перестраивают жизнь под болезнь. Ко всему можно привыкнуть, и к шварцвальду тоже. А на самом верху, где отступают деревья, ты видишь безграничное пространство черной крыши, километры или сотни жизней пешком. И над всем этим высится – но, конечно, до него нельзя добежать, и твой крик не достанет его стен – хребет
