25
Начало светать. Мы давно въехали в город, грузовик, не сбавляя скорости, гнал по Ленинградке. Зина уткнулась в мое плечо и, кажется, действительно заснула. Я тоже убедительно изображал спящего, подперев лоб рукой – а на самом деле из-под ладони разглядывал соседей. Тенор оказался женоподобным толстяком, бас – бородатым битюгом в рясе и с крестом. Кроме них, не считая охраны, в кузове было еще пять человек – четверо мужчин и одна женщина. Она, закрыв лицо ладонями, всю дорогу тихо всхлипывала, мужики, хмурые и бледные, сидели и молча курили. Неожиданно, точно о чем-то вспомнив, женщина отняла руки от лица и осторожно ткнула меня в колено, так брезгливые трогают снулую рыбу – указательным пальцем.
– Да? – имитируя пробуждение, я повернулся к ней. Ее лицо показалось мне смутно знакомым.
– Я вот что подумала, – подавшись ко мне, тихо проговорила она. – Вы помните тот самородок? Ну который нашли этой весной, помните?
Она произнесла фразу так, точно мы уже говорили на эту тему минут пять назад.
– Какой самородок? – Я чуть отодвинулся, от нее пахло копченой колбасой.
– Золотой… Нашли его, помните? – Женщина почесала голову, пшеничные волосы, завитые в кукольные локоны, сдвинулись набок – это был парик. – «Ухо дьявола»…
– Какого дьявола?
– Ну как какого… – растерялась она. – Обычного. Самородок – точь-в-точь ухо черта, а главное, он весил ровно шестьсот шестьдесят шесть грамм!
– Число зверя, – кивнул я. – Из Откровения Иоанна.
Мы проехали Белорусский, все светофоры нервно моргали желтым, на перекрестках стояли танки. Улицы были пусты.
– Из Апокалипсиса! – зловеще прошептала она, дыша колбасой мне в лицо. – Страшный суд, конец света… Я тогда Вольдемара попросила гороскоп построить, и вы знаете, что там вышло? В гороскопе – знаете?
Она сделала испуганное лицо, и я неожиданно вспомнил, узнал ее – киношная актриса, фамилия, конечно, безнадежно стерлась, названия фильмов тоже. Она играла симпатичных простушек, милых, порой глуповатых до идиотизма, деревенских или городских, как правило, на вторых ролях. Все это было лет двадцать назад, в конце эпохи развитого соцреализма в советском кинематографе.
Проехали Пушкинскую. Сквер перед памятником был забит солдатами. Низкое небо чуть посветлело, грязное подбрюшье туч осветилось болезненной желтизной. Снова потянуло сырой гарью – утро начиналось совсем невесело.
– И примет зверь обличье агнца, и явится миру в небесном сиянии… – Актриса торопливо перекрестилась и продолжила зловещим шепотом: – И смутит он души людские, и посеет…
– Вас как звать? – перебил я ее.
Она запнулась, нормальным голосом ответила:
– Нина…
– Вы знаете, Нина, был такой философ Константин Леонтьев? Не слышали? Он служил по дипломатическому ведомству…
– Это что, при царе? – спросила она.
Гаганова – я вспомнил ее фамилию, Нина Гаганова. У меня пропало желание рассказывать – очевидно, в реальной жизни она мало чем отличалась от тех дур, которых изображала на экране. Еще я вспомнил, что президент лет десять назад засунул ее в Думу, а потом она руководила Министерством культуры. Все это я знал исключительно из-за скандала, связанного с пропажей экспонатов
