смертельным недугом. Это рак! И он неоперабельный! Метастазы! Метастазы, метастазы…
Он зло сжал кулаки.
– Тут меня спросили, кто дал мне право. – Он обвел глазами толпу. – Отвечаю: право не дают, право берут! Хватают! Вам, зажравшаяся сволочь, этого не понять. Вы и при покойном Тихоне жили, как свиньи в хлеву – главное, чтоб от кормушки не отлучили. Ведь видели… – Сильвио погрозил кулаком, – все видели, куда этот маразматик страну тащит! Все! И министры, и парламент, и партия власти – лизоблюды поганые! И попы – продажная дрянь, чекистские ублюдки! Все! Все знали, что на краю пропасти танцуем! Знали, но молчали! А то ведь от кормушки поганой метлой погонят… А как же вы без кормушки, а?
Он недобро засмеялся, погладил кулак.
– И ведь вам один черт – что Пилепин, что Каракозов, что Гринева, вам ведь главное, чтоб воровать не мешали! Бюджет дербанить да взятки брать. Ведь так?
– А ты-то, Сильвестров, чем лучше? – Голосок осекся.
Толпа заволновалась, подалась и отступила. В пустом круге, как прокаженный, стоял невысокий мужчина, загорелый и похожий на цыгана.
– А-а, Барышников… – Сильвио сунул руки в карманы. – Ты спрашиваешь, чем Сильвестров лучше вас?
Он подошел к краю подиума.
– А Сильвестров, он не лучше, – тихо сказал Сильвио. – Он сильнее.
Толпа молчала, Сильвио обвел взглядом лица.
– И смелее.
Пауза затянулась, снаружи завыла сирена. Низкий унылый звук на секунду прерывался, потом возникал снова.
Сильвио словно забыл о толпе. Он смотрел поверх их голов, смотрел куда-то вдаль – там ничего не было, пустая белая стена. Вдруг, точно вспомнив, он быстро сказал:
– В столице и регионах работают полевые трибуналы. Участники заговора будут казнены. Я подписал декрет о люстрации – никто из функционеров и чиновников прошлого режима не будет занимать постов в структуре государственного управления, госбезопасности и правоохранительных органах. Всех и каждого допросят…
– Это инквизиция! – крикнул кто-то.
Сильвио засмеялся.
– Это хуже. Мы не отпускаем грехов! Отправляем мерзавцев прямиком в ад.
Он спустился с подиума, энергично направился к выходу. Толпа недовольно зароптала.
– Ну! – Зина дернула меня за рукав. – Он же уходит!
– Сильвио! – неуверенно позвал я.
Голос мой утонул в людском гомоне, Зина недовольно махнула рукой, поднялась на цыпочки и звонко крикнула:
– Эй! Сильвио!
Наверное, так его не звал никто с университетских времен. Он оглянулся, я поднял руку над головой. Сильвио пошел к нам. На ходу узнавая меня, он удивленно заулыбался, потом рассмеялся. Пошел быстрее. Я приблизился к колючей проволоке.
28
От него пахло тем же одеколоном – хвойные иголки с лимонной коркой, горький и пряный дух. Я еще раз убедился, что запахи имеют волшебное свойство воскрешать память до болезненной пронзительности.
– Ну, Незлобин… – Он снова обнял меня, хлопнул ладонью по спине. – Ну сукин сын…
Я сам чуть не прослезился: внезапно эта почти забытая дружба, наивная и полудетская, повернулась ко мне новым боком – мне вдруг стало кристально ясно, что Сильвио тогда в меру сил залатал в душе прореху моей безотцовщины.
– Это твоя? – Он кивнул на Зину. – Похожа, похожа… Ты ж в Америке, нет? Пошли, по дороге расскажешь. Тут такие дела, брат! Делища!
Сильвио потянул нас за собой к выходу. За нами засеменила свита. Здоровенный бородач, похожий на людоеда из сказки про кота в сапогах, протиснулся, что-то шепнул Сильвио на ухо. Сильвио отмахнулся.
– Патриарх, твою мать! – весело крикнул он бородачу. – Вздернем вместе со всеми! – Повернулся ко мне: – Сколько лет,