речи Ренэ Бертэн, самые вольные, самые неприличные, то пленительно-вульгарное жало похотливости, которое она внезапно вонзала в Мари. Изо всех сил воскрешает она в своей памяти сидящую на скамеечке Ренэ Бертэн, трудящуюся над ее ногтями и расказывающую ей о плотских наслаждениях; Рене Бертэн, чей взгляд, чья грудь говорят каждому встречному, что блуд ей нужен, как насущный хлеб, и что это простейшая вещь. Мари вспоминает изо всех сил интимную беседу трех своих приятельниц, в тот вечер, в серо-розовом будуаре; весь этот цинизм роскошно одетых женщин, весь этот запах раскрытых постелей – разве это не было опьянительно? И вот она сидит на постели, готовой раскрыться; перед нею на коленях неистовствует любовник. Мари цепляется за воспоминания о книгах, о непристойных картинках, однажды ее позабавивших, об оперных сценах, где прелюбодейная жена замирает в объятиях воина.
Но колени у нее по-прежнему сжаты; руки сложены на животе. Судорога, в которой нет ни следа сладострастия, которая вызвана одним только страхом, пронизывает ее. Еще немного – и у нее зубы застучат. Полузапрокинув голову, повернув ее вправо, в сторону тени, она лепечет:
– Умоляю вас, Роже, нет. Не сегодня. Не сегодня.
Последнее 'не сегодня' переходит в легкий грудной свист, и она задыхается.
А удрученный Саммеко думает, что присутствует при борьбе 'совершенно светской' женщины с непомерно яркими образами чести и добродетели.
XIII
Бюдисен только что вышел, надев котелок и держа зонтик перед собою. Жерфаньон подождал с минуту. Затем порылся в боковом кармане и достал небольшую фотографическую карточку. Взглянул на нее, встал и положил ее на стол перед Жалэзом.
– Посмотри.
Жалэз взял карточку, посмотрел.
Это был портрет девочки или очень юной девушки, замечательно красивой, с благородными и правильными чертами, спокойным выражением лица, с пышными волосами. Портрет был поясной. Одета она была не старомодно, но и не по последней моде.
– Ну? – сказал Жалэз. – Кто же это?
Жерфаньон скроил смешную гримасу.
– Значит… это не то?… А я-то думал…
Он взял обратно карточку.
– Ты что думал?… Дай-ка сюда.
Жалэз опять стал разглядывать портрет.
– Да… Я понимаю, что ты думал… Где ты раздобыл этот снимок?
– Скажи мне сперва, есть ли сходство.
– Сходство… это не то слово. Сходство – это, по-моему, такая волнующая вещь… почти трагическая. Скажем, что в этом снимке есть намек… очень… настойчивый, не отрицаю. Чем больше я смотрю, тем сильнее он меня трогает. Я даже готов признать, что из всех изображений, не ее изображающих, это самое сходное.
– Так что оно не слишком неудачно? У тебя есть ее портрет?
– Нет… Но скажи, откуда у тебя этот снимок?
– Из одного ларька на набережной.
– Ты случайно на него набрел?
– Не знаю… да… смутно я этой мыслью руководился. С тех пор как ты мне рассказал свою повесть, мне довольно часто приходит в голову на улице, когда я вижу девушку: 'Не она ли это?' Иногда я принимаю в расчет протекшие годы, иногда не принимаю. У этого букиниста была куча фотографий; большинство поблекло; потусторонние существа. Впрочем, впечатление очень сильное. Это понравилось бы тебе. Некоторые гораздо новее. Среди них и эта. Ты видишь, во всяком случае, что я тебя слушал внимательно, когда ты мне описывал свою маленькую Элен.
– Да. Это поистине свидетельство дружбы.
– Я не решаюсь тебе подарить ее, потому что это все-таки не она. Но если ты не возражаешь, мы могли бы где-нибудь повесить этот снимок на стене учебной комнаты. Для нас это будет Элен или, вернее, образ Элен, оттого что образ – это не только портрет, но и знак, символ. И к тому же ты с нею к символическому языку привык.
– Наша учебная комната приобретет довольно сентиментальный вид.
– А нам-то что за дело? Тебе бы это могло быть неприятно, в конце концов, будь это действительно она. Но то, что перед нами не подлинник, является достаточной вуалью, метафизически плотной. Если нас будут спрашивать, мы сможем рассказывать что угодно. В случае надобности я скажу, что это моя сестра, чтобы иметь право рассердиться, если кто-нибудь начнет шутить.
– Тогда окажется, что я был влюблен в твою сестру.
– Да. И это очаровательно. Это будет меня утешать в том, что у меня нет сестры… Где, по-твоему, повесить карточку? Слева от двери? А?… Вот. Согласись, что у нее красивые волосы. Выражение глаз, пожалуй, не совсем то… Как ты думаешь? Судя по твоему описанию, взгляд у нее был богаче этого, зрелее, проницательнее. Проницательнее в невинном смысле; мы понимаем друг друга. Словом, покамест можно этим удовольствоваться.
– Как это покамест?
Жерфаиьон немного поколебался; затем сказал так, что нельзя было угадать, в какой мере он шутит:
– Покамест ты не найдешь Элен, потому что в этом я уверен: ты ее найдешь.
– Ты говоришь серьезно?
– Отчего же не серьезно? У меня нет ощущения бездны, как у тебя; скорее ощущение: 'ничто не теряется'. Все звезды Фалеса еще находятся в небе.
– Ты думаешь?
– Конечно.
– А прахом Цезаря, по словам Шекспира, затыкают, быть может, отверстие бочонка.
Жерфаньон тем временем одевался.
– Ты не идешь в Сорбонну?
– Мне там делать нечего. Но я провожу тебя в ту сторону, если хочешь.
XIV
Расставшись с Жерфаньоном перед статуей Гюго, Жалэз вышел на улицу Сен-Жак по коридорам, где на стенах представлены в желтых и синих тональностях старинные города, и без всякой цели пошел по направлению к Сене.
Мягкий, облачный, зимний день. Не пройдет и часа, как стемнеет. Равномерная облачность и уличная атмосфера служат одна продолжением другой, сливаясь и проникая друг в друга. Повсюду одно и то же интимное освещение, серо-желтое, серо-розовое. То, что немного поодаль, занавешено дымкой, не имеющей никакой толщины и заметной только по этой бахромчатости, по мягкости, какую она привносит.
Никакой цели, не правда ли, никакой тяжести на душе. Никакой срочности. Все длится с такого давнего времени, без особых усилий, без особых вопросов. Есть, пожалуй, течение, но почти неподвижное, как у тех сонных рек, которым все же даешь себя нести. Есть, пожалуй, оторванный от жизни ход мыслей, как во сне, со всех сторон поддерживаемый упругими и надежными опорами. Он их не чувствует, но они его успокаивают; так постель и подушка, не фигурируя в сновидении, вносят в него легкие инциденты, скольжение без всяких толчков, возможность шевелиться, бежать, участвовать в сутолоке, неизменно мягкую и свободную. Старые ворота образуют растушеванный свод. Фасад лавки зеленый, темно-зеленого цвета, утратившего весь свой глянец, но больше уже не способного тускнеть, так же, как цвет изумруда. Нет необходимости видеть, что происходит по ту сторону в затуманенных стеклах.
Трепетно зябкое спокойствие. Сам ты представляешь собою нечто безобидное и уязвимое. Но бывают во вселенной мгновения отдыха, и есть места, где можно укрыться. Есть, быть может, такой способ брать жизнь, который бы превращал все – почти все – в отдых и прибежище.
Легкий стук швейной машины пролетает по улице, как птица. Потом исчезает.
Элен потеряна. Но это не достоверно. Так только что сказал Жерфаньон. Над улицей словно реет
