приметила, что спят они бок о бок, но под разными одеялами. Несколько ночей прислушивалась, пока не наскучило. Не было ничего интересного. Никсик громко храпел, мать иногда тихо плакала. А однажды чем-то раздраженная Кэнгиса бросила мужу:
– Из-за тебя я раньше времени стала старухой!
– Ты молода и красива по-прежнему, – пробормотал он.
– Кто я тебе – жена или чужая баба? Почему ты брезгуешь мной?
– Я жалею тебя, – сдавленно произнес Никсик. – Жалею и люблю… как сестру.
– Как сестру! – простонала мать. Хотела что-то добавить, но тут засекла притаившуюся за очагом Олджуну и, как всегда, выставила ее на улицу.
Занедужив весну назад, Кэнгиса стала много думать о пище. Еды в семье всегда не хватало, но теперь мать подметала со стола все подчистую, словно тот, кто в ней поселился, имел бездонный желудок. Никсик начал прятать от жены скудное довольствие. Мать злилась, орала. Он жалел ее и выделял дольку, потом еще и еще… Не голодала в семье одна Олджуна, с утра до ночи промышлявшая в лесу.
Бабушка передвигалась по юрте, держась за стены. Она походила на тень – была такая же темная и плоская. Порой девочке казалось, что бедное старушечье тело истончается и тает, как тает по весне вставленная в окно пластина льда. Никсик похудел так сильно, что над впавшими висками выперли кости черепа, а скулы, наоборот, провалились.
В Месяце кричащих коновязей[73] и дальше, в Месяце водяных духов[74], сытыганцы попа?дали от простуды и голода, будто скошенная трава. Скончалась бабушка. Потом наступила очередь ослабшего Никсика цепляться за свою чахлую тень, словно двойник на стене мог его поддержать. От голода у старшины Сытыгана часто мутилось сознание. Опасаясь, что отчим помрет и оставит ее с прожорливой матерью, Олджуна сбивала со старых сосен заледенелую кору и долбила омертвевшую заболонь. Разгребая сугробы, разводила дымные костерки над норами спящих сусликов – луговых собачек и охотилась за выбегающими зверьками. В удачные дни удавалось раскопать припасы семян и кореньев полевых грызунов или, хорошенько пошарив в глубоком дупле, разорить беличью кладовую.
Кэнгиса встречала дочь алчным возгласом:
– Что-нибудь принесла?
– Тебе – ничего, – грубила Олджуна.
Кэнгиса отворачивалась к стенке и плакала. Никсик щелкал девочку по носу:
– Мать не жалеешь!
– Зато ты жалеешь! – кричала Олджуна, тоже плача от обиды и злости. – Дожалеешься, она и тебя сожрет!
Никсик сокрушенно вздыхал и, пошатываясь, брел к очагу обдирать принесенных падчерицей сусликов…
В Месяц рождения[75] с едой стало чуть проще. Собачек теперь можно было залить водой, она уже не замерзала сразу. Ловить вымокших зверьков все же полегче, чем ждать у костров, зажженных над выходами их многоветвистых нор. Потом воинский мясовар Асчит привез и разделил по семьям аймака посланную Хорсуном конскую тушу скудного весеннего забоя. Немного окрепнув, Никсик вышел на общую подледную рыбалку. На столе появились отощавшие за зиму караси. Олджуна установила на талой земле прикрытые ветками доски-ловушки, усеянные мелкими петлями. В них запутывались белые и красные снегири. Пришло лето, выросли съедобные травы и ягоды. Девочка до оскомины объедалась черемухой. Жадными горстями хватала с колких кустов нечистую медвежью ягоду малину. Рот и пальцы ее синели от сока голубики и черно-сизой водянистой шикши…
В начале осени Олджуна набрала в болотистом мелководье несколько больших корзин коровьего лакомства – корней сладкого сусака. Шарила по илистому дну тупым багром. Нельзя тыкать в озеро острым, не то невзначай проколешь глаз водяному духу. Рассердится он и утащит в глубину…
Мать высушила корни, истолкла в муку. Это была последняя работа Кэнгисы. Жаль, так и остался в Сытыгане мешок с мучицей, придающей кипятку густую, вязкую сладость. Наверное, сгорел вместе с тордохом Никсика. Олджуна еще не была в своем аласе после того, как там сожгли хижины.
Оставшись сиротой, девочка почувствовала облегчение. Она давно устала от матери и боялась ее вечного голода. Никсик же был неудачником. А таким отцом, как Хорсун, можно гордиться. Его слушаются, он красивый и славный, он – багалык! Хорсуну не надо ломать голову, где взять еду. В заставе каких только кушаний нет! Иные Олджуне и пробовать не доводилось. Жить стало легко и сытно…
Прижав к щеке раненую руку, она сладко зевнула и решила, что потихоньку убьет всех своих врагов.
Девочка заснула. Модун подоткнула ей одеяло с боков, задвинула занавеску. Уходить не хотелось. Свой
