– У тебя получилось красиво, – подмигнул Силис маленькому певцу.
Дьоллох в ответ подморгнул, словно был у них со старейшиной свой секрет.
– Отец мне помог песню сочинить…
– Уруй! – закричали строители. Ноги их сами затанцевали осуохай, втягивая в хоровод вокруг коновязей закатное солнце, вечер и дым веселого костра.
Домм девятого вечера
Круг
Пусть хоть какие благодатные, не по-осеннему солнечные дни сверкали и ярились на Срединной земле, на душе у Хорсуна было пасмурно. Безмерная усталость наваливалась на багалыка, когда он вставал с одинокой постели и когда ложился в нее. Днем дружинные и другие заботы разогревали, взбадривали в сонливом теле кровяной ток. Заставляли двигаться и, как прежде, направляли к согласию привычные действия и речи. А ночью житейские хлопоты, отступая, представлялись мелкими и суетными. Мысли то уходили назад, к недавнему счастью, то вертелись вокруг нескольких дней, разбивших безмятежность Элен, словно валун, сорвавшийся с высокого берега в спокойную воду.
Повторялся вещий сон, который сковал багалыка во время бури в расщелине под каменным козырьком. Снова Хорсун протягивал к Нарьяне руки, уже безысходно крича, уже зная, что сейчас между ними рухнет черное лезвие ливня. Но крепко-накрепко заповедано было чьим-то неведомым, злобным или, напротив, щадящим промыслом: заколдованные, бездвижные ноги отказывались сделать последний шаг навстречу жене. Там, в полугрезе, Хорсун отчетливо сознавал, как опасно заглядывать в промозглую тьму черного ливня. Понимал, что из снов не вытянуть человека, а если удастся, то это все равно лишь призрак, тень без души и тела. Понимал и ничего не мог с собой поделать. Его будто заклинивало в пограничье меж явью и небытием, где, даря обжигающий миг надежды, в полнеба сияли глаза-звезды Нарьяны. С трудом пробуждаясь, Хорсун долго лежал без сна. Только под утро погружался в тупое забытье, заслоняющее от тягостных мыслей спасительным щитом.
Бессонница измотала багалыка. Вчера ввечеру, придя из Двенадцатистолбовой, упал на лежанку и обморочно забылся до восхода. Очнулся резко, болезненно, точно от удара, и все же почувствовал себя отдохнувшим. В очаге гудело яркое пламя. Видимо, радетельная Модун навещала, побеспокоилась огонь развести. Хорсун подошел к окну и, увидев свое отражение в слюде, заметил блики, как-то чудно падающие на голову. Всмотрелся в отражение внимательнее и сообразил: нет никаких бликов, просто волосы поменяли цвет.
В юности волосы у Хорсуна были искристо-черными, потом стали густо-черными. Не случись беды, наверное, еще долго оставались бы такими, прежде чем сделаться пестрыми, как спина лисы-сиводушки. А они побелели сразу и почти совсем. Белый зимний цвет, видный подслеповатой одноглазой Ёлю, метит стариков. «Значит, скоро уйду по Кругу», – равнодушно подумал багалык и вяло удивился. Он не слыхал о людях, умирающих от старости в возрасте, только-только дошедшем до зрелого.
В хорошо натопленном доме было душно. Хорсун открыл дверь. Постоял на пороге и зачем-то решил, как бывало раньше, обмерить прыжками двор от юрты до изгороди. Отошел к очагу, оттолкнулся-разбежался и запрыгал с порога, по-заячьи сдвинув ноги, до конца чисто подметенного двора. Получилась двадцатка прыжков и еще шесть. Каждый примерно в три ручных размаха от кончиков пальцев левой руки до кончиков правой. «А в год женитьбы было на пять прыжков меньше, – усмехнулся Хорсун. – Но это не двор уменьшился – укоротилась длина моего скачка. Стало быть, и впрямь я постарел».
– Зачем ты прыгал? – вывернулась откуда-то сбоку любопытная Олджуна.
– Так, – буркнул Хорсун. – А ты что здесь носишься в одном платье? Беги домой, простудишься.
– Ты еще спал, а я орла в окно увидела, – пояснила девочка. – Он ворону от двора отгонял. Вот я и выскочила поближе глянуть.
– Иди в юрту, двери закрой. Выстудится дом, пока мы тут разговариваем, – велел Хорсун. И застыл, услышав неподалеку знакомое «Каг-р, кар-ра, кар-р!», – а следом гневный орлиный клекот.
Олджуна мотнула головой в сторону леса:
– Я же говорила. Почему они еще не улетели в Кытат?
– Не знаю. Может, подранки, крылья повредили.
Вспомнив зловещий вороний полет над собой по возвращении домой с охоты, Хорсун с больно екнувшим сердцем подумал: «Нет, не подранки. Ворона та самая. Снова ворожит несчастье. А орел… Да птицы ли это?»
Пока руки сами послушно наливали в чашки молоко, сами нарезали оставленное с вечера вареное мясо, голову одолевали
