лечила. Но лучше покажи мальчика жрецам.
К столу, оттолкнувшись от теплой стенки очага, приковылял Атын. Ножки его были чуть кривоваты. Спереди в прорехе штанишек, которую у малюток оставляют для оправки, белела крохотная свистулька, отягощенная слева крупным темным бубенцом. Он свисал почти до колена.
Перехватив сочувственный взгляд гостя, Лахса вздохнула:
– А у этого грыжа. Прямо не знаю, как Уране сказать. Чего только не пробовали – и лягушачью икру по весне на ночь прикладывали, и свежесодранную мышиную шкурку – ничего не получается. Отосут не сумел помочь.
– Слышал я, Эмчита грыжи вправлять мастерица, – вспомнил Силис.
– Э-э, да что мы все о немощах, будто нет других разговоров! – воскликнул Манихай. – Я вон тоже болен, все тело с утра разламывается, но ведь не плачу! Ты мне, Силис, лучше ответь: наша новая юрта будет как у тебя или меньше?
– Может, и больше.
– Что бы такое кинуть в столбовые ямины, чтобы богатство приманить, а? – заволновался Манихай. – Сознайся, какие хитрые штуковинки ты туда положил, когда дом себе строил?
– То же, что и все кладут, – связки белого конского волоса. Ну, и жрецы благословили. Я велел им завтра к вам подойти.
– Тимир, говорят, закопал под столбами своей юрты куски серебряного крушеца, – пробухтела Лахса, разгоряченная новым поворотом разговора.
– Про то не знаю.
– А ты попроси, попроси кузнеца, пусть и нам даст серебра или хоть рудные камушки. Задарма, что ли, его ребенка растим? – дернул Манихай жену за рукав.
Из колыбели, стоявшей на левой спальной лавке, донесся плач младенца. Силису захотелось глянуть на девочку, проверить сметку об ее происхождении. Летом в Эрги-Эн он видел покойную ныне Кэнгису, жену старшого Никсика. По виду она была на сносях. Однако ни о каком ребенке речь не велась, когда узнали, что женщина умерла. Может, попытаться легонько выспросить у Олджуны, куда девалось дитя?
Несчастные дети! Если это ребенок Кэнгисы, то… То что? Силис сам себе изумился. Снова бабьи мысли и слезы! Какая разница, чей это ребенок? Нужно ли знать кому-то, что подкидыш родом из Сытыгана, которого на Орто уже нет? Всем миром помочь многодетным, так и вырастут у них добрые люди, зачинатели новых родов!
Лахса перепеленала Илинэ. Не выдержала – с гордостью показала гостю девочку:
– Вон какая она у нас большая!
Малышке и впрямь будто исполнился месяц. Глаза почти осмысленные, личико светлое. На чистом лбу круглая черная метка – знак Солнца, нарисованный углем из очага. Родовой огонь должен знать: девочка здесь не посторонняя. Пусть как можно заботливее оберегает ее от злых духов две двадцатки первых, особо опасных дней. Не хозяйка родила ребенка, но положенные правила должны быть соблюдены в доме, где растет крохотное счастье. Поэтому Манихаю все эти дни нельзя охотиться и рыбачить, а Лахсе притрагиваться к шитью.
Две двадцатки – число священное. Столько весен воздушная душа человека готовится к рождению, дозревая в небесной чаше- люльке. Столько седмиц женщина носит дитя в себе. Столько дней души прощаются с Орто после смерти того, кому принадлежали.
Илинэ закривила ротик, вертя головой. Пух тонких кудряшек вызолотился на темечке в неровном очажном свете. Женщина с наслаждением обнюхала ребенка, чихнула и, воркуя, присела на скамеечку в тени. Кормить начала.
– Девчонок попусту питаем, готовим для мужей, – проворчал Манихай. – Всего-то два сына у нас, и то младший калека. А дочек – что сорной рыбы в реке. Недаром сказывают: «Если носящая платье проскочит между огнем и мужчиной, достаток из дома уйдет». А тут сколько раз на дню девчонки шастают меж мною и камельком, когда я грею болезную спину! Потому и достатка нет. Да мало нам, еще одну навязали.
Прикрывая ладонью выпростанную грудь, Лахса вскочила и гневно набросилась на мужа:
– Не отдай нам жрец Илинэ, тебе бы, лежебоке, не видать новой юрты, как своего затылка!
Манихай, забывшись, съежился, вздернул локоть тыльной стороной к лицу. «Она, видать, бьет его», – догадался Силис.
…Лахса, бывало, поколачивала супруга. Не крупно, так, для острастки, когда ей слишком уж надоедали его бесконечные стенания, лень и необоримая любовь к праздникам-гулянкам. Манихай драться совсем не умел, а Лахса умела. В ее на вид пухлых, сальцем начиненных ручках скрывалась изрядная сила. Раз в месяц заволакивая мужа в коровник, откуда заранее выводила скотину, Лахса лупцевала его усердно и не без удовольствия.
