утром, открываешь глаза, потягиваешься, и на ладонь твою ложится первый светец восхода. Рука, а постепенно и все вокруг становится золотым… Это красиво. Потом взбегаешь на холм, стоишь на нем и смотришь, как внизу по камням звонко скачет ручей. А он вдруг умолкает.
– Почему?
– Потому что птицы поют. От красоты их утренней песни даже у ручья перехватывает дыхание… Сверху тебе видны гривастые головы и хребты коней. Густые травы на аласе раздвигаются перед ними и смыкаются снова. Поднимешь взор к небу, а в нем медленно-медленно парит птица-сокол… Все это так красиво – словом не передать!
– А если промчится волк?
– И волк – красиво. Густой мех его искрится под солнцем. Весь он, словно стрела в полете, летучий и обтекаемый ветром.
– Словом не передать, – задумчиво повторил мальчик. – Можно мне придумать об этом песню?
– Обязательно придумай. Завтра я приеду к вам снова, и ты споешь ее мне, – серьезно сказал Силис.
Скрипнула дверь. Старейшина поморщился, услышав визгливый голос Лахсы:
– Где тебя носит, несносный Дьоллох! Совсем заморозишь Атына!
Женщина осеклась, поднесла ко рту дрогнувшую ладонь:
– Ой, гость тут у нас, а я раскричалась… Что в дом не заходишь, Силис?
Он поднялся с бревна, взял малыша на руки.
– Дозволительно ли после похорон? У вас же новорожденная.
– Это чужим запрещено видеть ребенка. А какой же ты чужой? Ты уважаемый глава наш! – застрекотала Лахса. – Да и что может случиться со здоровой малюткой?
Она все же сплюнула, чтобы не сглазить.
– Вообще-то мы хорошо очистились у огня, – пробормотал Силис. Ему одновременно хотелось и не хотелось зайти. – Но я без подарка.
– Ну, за подарком, надеюсь, дело не станет. Хочу люльку тебе заказать для Илинэ, а то спит в колыбели Атына.
– Добро, – согласился гость и похвалил: – Славное имя у девочки. Будто река-бабушка внучку волной принесла, вам доверила.
– Главный жрец назвал, – неохотно отозвалась Лахса, открывая пошире перекошенную дверь.
Силис вошел и покрутил носом, ошарашенный мощной смесью запахов мясного варева, подгоревшего молока и нечистых пеленок. Сразу ясно – вот дом, полный детей. У Силиса юрта тоже людная, детная, правда, в несколько раз просторнее и воздуху в ней, конечно, больше. Но и на четвертушку так могуче не пахнет, даже когда Эдэринка полощет коровьи кишки для кровяных колбас.
Взвизгнув, юная девушка метнулась за дырявую ровдужную занавеску на левой половине. За ней ринулись еще несколько девчонок и две радостно взлаявшие собаки. Занавеска заходила ходуном. То тут, то там в дырьях замелькали глазенки. Дети выталкивали друг друга наружу, шепчась и придушенно хихикая.
Со средней лежанки, натужно охнув, привстал растрепанный Манихай:
– Отдай, Силис, малыша Лахсе. Проходи, садись к столу. Спросил бы о новостях, однако виделись мы сегодня. А вот чем обязаны твоему появлению – о том спрошу, если позволишь. Все же в первый раз ты решил навестить наш захудалый двор.
– Мимо ехал, ну и зашел. Завтра опять приду – строить вам новую юрту. Если позволишь, – усмехнулся Силис, снимая рысью доху.
– Нюкэна! – раздраженно кликнула Лахса старшую дочь. – Кого испугалась? Это же Силис, наш старейшина, гость дорогой! Раздень ребенка, мне на стол надо готовить!
Девушка вышла из-за занавески, опустив глаза, забрала Атына у матери. Освобожденный от хламиды Дьоллох, почесывая вспотевшие коросты на шее, смело примостился рядом с Силисом. Манихай хотел смести мальчишку со скамьи подзатыльником и уже было замахнулся, но гость отвел суровую отцовскую руку:
– Оставь. Дьоллох – мой друг.
Мальчонка напыжился, покраснел и сгорбился еще больше.
– Золотуха одолела нашего меньшого, – сказала Лахса смущенно, строя «страшные глаза» сыну, чтобы не скребся при чужом человеке. – Смазываем болячки кашицей из бересты, да что-то не помогает.
– Можно живицу с семи старых лиственниц прокипятить с маслом или собрать с острия топора черную смолку от березовых дров, – посоветовал Силис, прихлебывая горячий взвар из сладких корней сарданы. – Так, помню, Эдэринка нашу среднюю дочку
