шелохнулся, будто и не заметил.
Подсевший обернулся. На его темном лице что-то вспыхнуло, и женщина едва подавила вскрик. Человек находился не рядом, но его невообразимые глаза приблизились на расстояние двух ладоней. Глянули пронзительно и язвяще… Ожгли смертною стужей – белые, ледяные, с каплями крови вместо зрачков!
– Ве-едьма, – насмешливо прошипел ползучий голос, проступая в явь из вещего сна. – Имеющ-щая дж-жогур… На яз-зыке твоего народа меня з-зовут Дэллик. З-запомни: Дэллик! Мы ещ-ще вс-стретимс-ся.
И прежде чем Кюннэйя успела отползти в угол, белоглазая змея в человечьем обличье исчезла с облучка.
Под утро повозка остановилась у последней горы за землями народа саха. Дальше простиралась тайга, в которой никто не жил. Только охотники изредка забирались в непролазную глушь да караваны торговцев через каждые пять весен торили неблизкий путь.
Возница громко зевнул, потянувшись. Покосился на пленницу и слез. Послышались шаги и приглушенный говор. Приближался кто-то из тех, от кого зависела судьба Кюннэйи. Ее снова заколотило. В ушах зазвенело так, что ни расслышать, ни понять ничего не удалось, живот заходил ходуном. Забилась в угол, съежилась растрепанной птицей…
В проеме показалось хмурое лицо молодого мужчины, освещенное повисшей на локте сальной лампой. На голове блеснула золотая окаемка шлема. «Ратаэш», – сообразила Кюннэйя. За первым в возок забрался второй, седобородый, в одеянии из беленого полотна. В мечущихся мыслях женщины мелькнуло не к месту, что менялы с рулонами подобной ткани встречались ей в начале лета на торжищах в Эрги-Эн. Диковинная холстина показалась тогда слишком тонкой и непрочной супротив привычной ровдуги.
Кюннэйя вгляделась в плоскую мису, приткнутую краем к тощему боку старика, и ее бедное сердце чуть не остановилось. В посудине лежало несколько крупных листьев подорожника, скрученный в спираль новый сыромятный ремень в три ручных размаха и нож с острием узким и длинным, как игла для сшивания подошв. В левой руке старик держал за горлышко пузатый медный кувшинчик, дымящийся пряно пахнувшим питьем.
Руки Кюннэйи вновь закоченели, их едва не свело от страха. Что эти двое собираются с ней сотворить? Старик, видать по всему, лекарь. Зачем он принес острое шило и длинный ремень?
Она вдруг догадалась, что сейчас будет. Лекарь продырявит ей ножом запястье левой руки между костями и пропустит ремень в сквозную рану. Сарэл когда-то рассказывал об этом способе удерживать в дороге рабов. Движения такие узы стесняют мало, но боль причиняют лютую и не дают сбежать.
Кюннэйя прижалась спиной к краю повозки, готовая в следующее мгновение подхватиться, прорвать ногами кромку покрова… И что? Прыгнуть в кусты, под горку на берег и кубарем в реку? Глупо надеяться на спасение. Вон как возгорелись глаза молодого: рвануться, сцапать за волосы, оттянуть голову, выворачивая шею…
Старик спокойно заметил:
– Женщина сильна, Гельдия?р. Вдруг зелье не сразу ее одолеет?
– Я удержу, – процедил сквозь зубы ратаэш. Приподнялся на корточках и прицепил лампу к железной дуге повозки.
Сейчас мускулистые мужские руки схватят Кюннэйю, стиснут с неослабным охотничьим пылом, не шевельнешься… Сейчас… Не продлить негибкое мгновение жизни в самый жгучий, опасный миг!
Может, есть на Орто волшебники, умеющие сжимать и удлинять время как им надо. Кюннэйя не умела. Но и внутри одного мига способно созреть и окрепнуть бестрепетное решение. Она будто разом оттолкнулась от берега, ухнула в студеную воду… Почудилось, что голос от долгого молчания зазвенел на срыве. Мужчинам в нем, напротив, послышались угроза и вызов.
– Эй, не надорвитесь!
Опешив, ратаэш застопорился, осел на колени. Лекарь же с интересом наклонился, всматриваясь в лицо дерзновенной. Шепнул молодому:
– Ей известен истинный язык. Странник не обманул, она – могучая ведунья!
В спасительной передышке Кюннэйя наудачу выбрала слова из подслушанного сегодня разговора и – будь что будет! – торопливо их повторила:
– Беги подальше от войска, бескосый ратаэш!
Золотая вспышка прочертила зигзаг света в неверном мерцании лампы. Задев ее, хозяин сверкающего шлема вскочил с колен и чуть не прорвал головой крышу повозки. Напряженный, натянутый, как тетива, исподлобья глянул на лекаря, словно пытая о чем- то.
Старик и бровью не повел. Предупредил, уже не снижая голоса:
– Веревки она развязала.
