всеми юрте. Но напряженные чувства во сне казались более острыми, чем в яви. Обжигающий холод страха продрал насквозь, когда неожиданный шепот, сочась ниоткуда и отовсюду, проник в обеспамятевшую голову. Вкрадчивый голос напоминал шелест змеи, ползущей поверх гибельной топи:
– С-стой, куда с-спешиш-шь, ж-женщ-щина? Ос-становис-сь, отдохни!
Ей и самой хотелось припасть к камню, дереву или что здесь есть твердого, к чему можно прислониться, оцепенеть и ничего не слышать. Но скользящий шепот подстегивал. Было откуда-то ведомо: промедление опасно. Она понимала, что, двигаясь, пытается избежать чего-то жуткого, мерзкого. Это нечто с угрожающей силой ворочалось за спиной.
Понемногу впереди забрезжило. В неуловимый миг глаза резануло нестерпимо ярким светом. В нем ничего нельзя было разобрать, все соединилось в белом блеске, в слепящих солнечных лучах. Но тут из взвившегося сгустка ночи выдралось что-то черное, ворсистое. Коршуном нависло над лицом, будто примериваясь, как побольнее клюнуть… и клюнуло! Отточенные острия когтей вонзились в не успевшие сомкнуться глаза… О-о-о! Боль, полыхнув, сожгла вопль в гортани, намертво сомкнула зубы за выкрученным судорогой ртом! Затем, не давая опомниться, отступила так же внезапно, как появилась. Отдалилась, выдрав жало палящей муки, отдаваясь в затылке саднящим нытьем… убралась в глубину глухой тишины… истаяла. Сгинул и ослепительный бликовый луч. Вновь куском темной кожи пала на лицо непроницаемая мгла. Послышались приглушенные мужские голоса и шаги.
Она не сразу сообразила, почему не может двинуть погрузневшими веками. Словно иглой кто-то прошил, больно поднять. А мрак вдруг ожил, задвигался, стал тяжким и душным, навалился на грудь… сдавил так, что хрустнули ключицы!
Ребенок беспорядочно задвигался, устремился книзу, чувствуя опасность, нависшую над его живой обителью. Женщина набрала воздух для крика и зашлась в натуге: в рот забился туго свернутый травяной жгут. Крик потух, не родившись. Она впала в обморочное забытье.
Сколько прошло времени – две варки мяса, день, седмица или лунный осуохай? Кюннэйя не знала. Очнулась, а вокруг все тот же струящийся мрак и странное колыбельное колыхание. Тело превратилось в отвердевший, едва теплый ком. Недвижное, оно тем не менее будто бы плыло куда-то, мягко покачиваясь, увлекаемое необычным, не водяным течением… Неужто продолжился сон? Щеку пружинисто подпирали, царапая кожу, ребристые дуги, усеянные гибкими щекочущими иглами. Пахло сосной. С трудом приходя в себя, Кюннэйя не сразу сообразила, что едет, лежа на куче соснового лапника, в крытом возке на колесах. В таких чужеземцы с юга возили в Эрги-Эн товары.
Глаза быстро привыкли к темноте, и впереди замаячила спина сидящего на козлах возницы. Глубоко вдохнув лесной воздух, женщина слабо шевельнулась. Провела языком по растресканным губам. В зубах остались травинки от неизвестно когда вынутого кляпа. Однако руки за спиной и ноги в лодыжках были связаны крепко, аж кровь отхлынула и сонная стынь взяла в полон омертвелые пальцы. Снаружи доносились поскрипывание колес, мерный топот коней и чужая гортанная речь.
Долго же смятенное сознание Кюннэйи скрывалось в слепых застывших пределах! Выходит, часть того, что причудилось во сне, – правда. Хотя в памяти не осталось и малой зацепки, как несли и связывали, как она очутилась в неприятельской повозке. Зачем ее утащили? Непонятно. Непонятно и страшно, будто на краю пропасти – до оторопи, до безудержного ужаса, колом стоящего в горле! Но кричи не кричи, своих теперь не выкличешь, лиха бы не призвать. Прежняя жизнь канула безвозвратно. Кюннэйю ждет рабство, а может, скорая смерть.
Жив ли Сарэл? Где он, прозорливый шаман, смелый человек и любящий муж? Он должен был кинуться в гущу вражьего войска, отбить жену и сторицей отплатить гилэтам за унижение ее и страх! Кюннэйя мысленно воззвала к Сарэлу. Сердце не екнуло, не откликнулось болью, дыхание не приостановилось в предчувствии. Значит, с ним все хорошо… Если не считать, что остался без жены и ребенка.
Насколько позволяли веревки, женщина постаралась расправить закаменевшее тело, помятые, вывернутые назад плечи. Кости вроде бы целы, живот невредим. Малыш слабо ворохнулся. Живой, благодарность Дилге! Кюннэйя помолилась богам и духам, отчаянно заклиная о помощи. Ведь если она и виновата перед ними в чем-то, в ней дитя – чистое, как роса на лилии, безгрешное, как Дэсегей…
Она знала, что носит сына, крохотного мальчика. И когда ребенок, ввергнутый в пучину ее страха, задрожал, затрясся от плача, Кюннэйя опомнилась. Погрузилась к нему ласковыми мыслями, утешая: «Потерпи, ведь ты – человек-мужчина! Не пристало мужчине плакать. Пока я с тобой, ничего не бойся. А если не повезет… Что ж, сойдем с Орто вместе, вдвоем. Не плачь!» Крепко зажмурившись, сама тоже удержала бег слез.
Должно, потускнело сияние ее жизни, круглой горячей каплей Сюра светящееся в середине головы. Сюр зажигает глаза изнутри, заставляет тело двигаться, а кровь литься сквозь сердце и печень. Делает человека живым… Как никогда нужны были сейчас
