Я быстро глотнул воздуха.
– Я ищу Таба.
– Все равно не понимаю.
– Тоби Д.
– Не знаю такого.
– Тобиаса Ф. Дершовица.
Секретарша поправила очки и сверилась с регистрационной книгой. Ее взгляд заскользил по списку имен.
– Дершовиц… Дершовиц… О! – улыбка быстро погасла, когда она пристальнее всмотрелась в записи. – Ох.
Сквозь стены прорвался звук бормашины.
Чуть позже я ворвался в третий и самый главный кабинет для пациентов и обнаружил Таба в одиночестве, привязанным к креслу, его губы растягивала во всех четырех направлениях похожая на паука металлическая штуковина.
Старые брекеты по сравнению с новыми выглядели настоящим украшением. К каждому зубу прикреплялись большие хромированные блямбы, а стальная проволока пересекала их в головокружительном узоре. Над головой Таба висело облако едкого дыма, отражая его настроение.
Таб не мог шевельнуть головой в своих тисках, но поднял бровь.
Я поспешил к его креслу.
– Она вернулась, – выдохнул я. – Тварь с парковки.
Он поднял другую бровь.
– Они меня похитили! Тварь с парковки… я тебе не рассказывал, но там была эта тварь… когда я был под… ее когти… Таб, никто мне не поверит! Я там был… там все эти существа, и я думаю, что именно туда эти дети… там их было трое, один с глазами… Таб, ты не поверишь, эти летающие глаза – просто безумие… и мужик во всем этом хламе, он был меньше, но такой жуткий… но хуже всех тот, что с когтями… Таб, он огромный! Ручищи с километр длиной! Зубы… миллион зубов! Громадных, как дорожные конусы…
– На такие зубы я хотел бы взглянуть!
Вошел доктор Пападопулос с пачкой рентгеновских снимков. Я шагнул в сторону от кресла. Таб всегда рассказывал, что Пападопулос жутко волосат, и когда хотел вызвать у меня отвращение, то делал вид, что обнаружил курчавые волосы с рук Пападопулоса в своих брекетах. И он не преувеличивал – черная грива Пападопулоса начиналась буквально в сантиметре от сросшихся бровей, а четыре огромных кольца едва виднелись под волосами на пальцах. Доктор осклабился. Зубы у него, конечно же, были превосходные.
– И о чем разговор? Кино посмотрел?
Я машинально кивнул.
– У меня мало возможностей смотреть кино. Что я могу сказать? Моя жизнь – это зубы. Тобиас присоединится к тебе через пару минут. Нужно только немножечко закрепить, – он бросил рентгеновские снимки на стол, заглянул в открытый рот Таба, кивнул самому себе и снова вышел.
Я тут же вернулся к Табу.
– Таб. Таб. Что я скажу папе? Я не могу ему рассказать, ведь так? Он свихнется. Прикует меня цепями. Мы должны что-то сделать. Мы с тобой. Может, устроим ловушку. Ох, Таб, они сказали, что вернутся. Сегодня ночью. Сегодня! У нас нет времени…
– Для ухода за зубами всегда найдется время, – заявил Пападопулос, снова вплывая в кабинет.
В руках он держал поднос с самыми жуткими медицинскими инструментами, что мне доводилось видеть: уродливые крюки, такие острые, что сияли, скальпель с пластиковой ручкой, штуковина, похожая на щипцы, только гораздо острее, и тонкий ротационный нож. Все инструменты – из сверкающего серебристого металла. Я бы счел их изумительными, если бы они не предназначались для единственной цели – мучить Таба.
Пападопулос склонился над инструментами, шевеля пальцами.
– Тобиас для меня – настоящий вызов. Эти инструменты я изобрел в собственной лаборатории. Выковал и спаял своими руками. Не удивлюсь, если в этом году получу приглашение на конференцию общества стоматологов в Анахайме. Ну, может, капельку удивлюсь.
Пападопулос взял зажим и наклонился к Табу с видом человека, рассматривающего сочную индейку и решающего, где отрезать первый кусок.
– Ах да, – промурлыкал он. От зажатых в тиски зубов послышался визг и стук. Спина дантиста заслоняла обзор, и невозможно было точно определить способ атаки, хотя я заметил, как задергались руки Таба. Пападопулос продолжал, ни о чем не беспокоясь: –
