Вазэм идет по улице Ронсара. Освещение скудно. Тишина. Холмистые сады погружают улицу в красивый, немного холодный туман.
У Вазэма такое ощущение, словно при некотором усилии он мог бы проявить иные из тех способностей, какими мы так легко обладаем во сне. Например, он мог бы оторваться от земли и воспарить, несясь над садами, или подняться до вершины этой фабричной трубы у водопроводной станции.
Не потому у него это ощущение, что он так доволен. Он скорее пьян, чем доволен; а главное – верх растерянности! – он не знает, быть ли ему довольным.
Происходящее с человеком, если не говорить об исключениях, само по себе не представляет собой ничего. Оно безразлично; ни хорошо, ни плохо. Все зависит от нашего восприятия.
Так Вазэм в тот миг, когда он сворачивает с улицы Ронсара на улицу Севэст, самопроизвольно постигает основной принцип стоической философии. Но его согласие с нею не долго длится. Из этого принципа Вазэм выводит совсем не те заключения, которые вывели его предшественники. Он не считает необходимым составить себе личное представление о ценности и иерархии вещей: не по слабости ума, а потому что в отличие от стоиков и многих других признает своего рода коллективную умственную работу, по крайней мере, в вопросах, касающихся искусства жизни, более надежной, нежели личную.
По мнению Ваээма, лучше всего во всем разбираются, сквозь все прошли, для всех случаев 'правила' знают и знают также, как надо смотреть на все доброе и злое, происходящее с нами, не такой-то и такой-то человек, а 'люди'. Если Ваззм советуется с кем-нибудь на такие темы, то не потому, что считает личное суждение этого человека более веским, чем свое собственное, а потому, что ему кажется, будто этот человек лучше посвящен в то, что могут подумать или сказать 'люди'. И когда Вазэм сам напрягает свою сообразительность или даже проницательность, то чаще всего это сводится к попытке угадать, каково было, есть или будет по такому-то вопросу мнение 'людей'. Но заметьте; речь идет о подлинном, искреннем мнении этих 'людей', а не о том, что 'люди' рассказывают для простаков. Этой комедией Ваээма нельзя обморочить. 'Люди' очень открыто проповедуют свои взгляды, – те, которые, в частности, высказываются в школьных книгах, родительских наставлениях, официальных речах, – взгляды, которым 'люди' ни мгновения не верят. Например, 'люди' говорят желающим слушать их, что дурно стремиться к богатству, не работая, или что молодой человек должен блюсти свое целомудрие как можно дольше. По счастью, однако, 'люди' себе противоречат и тем самым обнаруживают лживость многих своих утверждений. Прочтите от начала до конца одну и ту же газету: в передовой статье вы найдете негодование по поводу обвинения французских женщин в легкости нравов; но рассказ на третьей странице опишет вам сцену парижского прелюбодеяния в тоне одобрения и зависти по отношению к этим веселым нравам. Так вот: рассказ – это то, что 'люди' думают, статья – это то, что 'люди' якобы думают. Пусть не забывают этого смышленые по природе ребята.
В данный миг Ваээма мучит такой вопрос: что подумали бы 'люди' о происшедшей с ним только что истории, если бы они были ее очевидцами или располагали точным ее описанием? Считали ли бы они, что Вазэм должен быть доволен, или наполовину доволен или раздосадован?
Спору нет, физическое наслаждение – в определенный момент – чрезвычайно острое – он испытал. Но, прежде всего, в этой форме оно не было совершенным откровением для молодого человека. А затем Вазам не умеет, как некоторые другие, в мгновение ока построить вокруг какого-нибудь ощущения огромный шаткий замок эмоций и идей. Он даже не умеет очень напряженно думать о том, что испытывает. Мысль его скорее сосредоточена на обстоятельствах, на том, что в них лестно или что досадно.
Поэтому, не забыв наслаждения, он все же недоумевает по вопросу о качественной стороне приключения. Как жаль, что оно так обернулось! Если бы Вазэм утратил только что целомудрие по всем правилам, самым бесспорным образом, то он бы торжествовал. Ибо мог ли он мечтать утратить его в лучших условиях (эта красавица в пышном пеньюаре; эта хорошо обставленная комната; этот вид на сады, в дальнейшем занавесившийся, но запомнившийся; эти книги; и ни намека на деньги)?
Но, говоря откровенно, он его не утратил. По своей ли вине? Потому ли, что в известный момент не обнаружил предприимчивости, решительности, вероятно, относящихся к правилам его пола? Не было ли это с его стороны смешно? Может быть, дама решила, что он слишком молод для таких подвигов. Может быть, она поступила с ним, как с ребенком – не захотела отпустить без ласки, которая сама по себе является намеком на детские пороки?
Правда, она назначила ему свидание на послезавтра. Как надо ему вести себя послезавтра? После того, как он показал себя таким послушным, удобно ли будет ему перенять инициативу и повести дело на свой лад? Но прежде всего, для этого надо знать свой лад.
Вот он уже на углу бульвара Рошешуар, а неуверенность еще усилилась. Он даже не уверен, что потеряет целомудрие в ближайший четверг.
Несколько 'проституток' ждут на тротуаре, несколько 'кокоток' прогуливаются по средней аллее. Вазэм поглядывает на них с довольно новой наглостью. Проходя мимо одной из них, он не боится посмотреть ей в лицо. Рассматривает ее глаза, ее рот, рисунок губ. Ему втайне хочется смеяться.
Он проходит через площадь Дельты. Видит снова то место, где несколькими часами раньше с ним заговорила дама из автобуса. Ему кажется, что женщина, только что прошедшая мимо, обратила на него внимание. 'Я должен им нравиться'. Он подходит к зеркалу в витрине аптеки и глядится в него. Запах апрельской улыбки еще щекочет ему ноздри.
Недавняя его наивность смешна ему, но он ее не стыдится, оттого, что ему кажется, будто он ее преодолел.
О женщинах вообще он думает с некоторым презрением.
Продажные – куда ни шло. Но остальные?
В сущности, несмотря на рассказы товарищей, несмотря на работу собственного воображения, он не считал их такими развратными. 'А между тем, они вот на что способны'. Он разочарован тем, что находит действительность невероятно сходною с тем, что ему рисовалось. Когда он будет старше на несколько лет, когда он заработает много денег на делах, чего только ни будут они изобретать для его услаждения?
Перекресток Барбеса. Бульвар ля Шанель. Вазэм проходит по виадуку метрополитена. Толстые пилястры, затем чугунные столбы. Столбы вырастают! Перед шагами молодого человека, еще целомудренного, простирается колоннада огромного храма, и сумрак его прорезан косыми лучами небольших подслеповатых фонарей. Поезд метрополитена грохочет над головой. Поезд северной дороги грохочет и свистит под ногами перпендикулярно. В тени колонн 'проститутки' стоят на дозоре плотской любви.
Чтобы воспользоваться всем тем, что ему надо было бы ощутить в этот вечер одновременно, – в первый раз посещает его такая мысль, и в последний раз, быть может, – Вазэму нужна была бы, как он об этом с удивлением догадывается, более широкая душа.
СВОДКА*
* Мы будем помещать краткую сводку в конце каждого романа, чтобы читатель мог легче вспомнить его содержание, приступая к чтению следующего, или вернуться к предыдущим событиям, если по каким-либо причинам у него иной раз возникнет такое желание во время постепенного выхода этого романа в свет. Подчеркнем, что эти сводки – беглый перечень главных происшествий – предназначены исключительно для облегчения работы памяти. Это значит, что сводку отнюдь не следует читать раньше тома, в котором она помещена. Она, впрочем, и не имела бы почти никакого значения для того, кто не проследил за ходом повествования.
Шестое октября 1908 года. Раннее утро. Солнечно и прохладно. Пригородный Париж выходит на работу. Повадки людей. Их туалеты. Их заботы, великие и малые. Холера, метро, авиация, синдикалистское движение, злободневное преступление. Главное же – угроза Балканской войны и, быть может, войны всеевропейской. Девять часов. Зеваки на улице Монмартр глазеют на работу в живописной мастерской, где работает учеником юноша Вазэм. Красивая актриса Жермэна Бадер спит в своей спальне на набережной Гранз-Огюстэн. У Сен-Папулей. Маркиза отдает распоряжения, маркиз занимается физическими упражнениями, a m-lle Бернардина – назидательным чтением. У Шансене. Жена принимает маникюршу, муж ведет по телефону загадочную беседу об одном депутате. В школе на Монмартре учитель Кланрикар говорит детям о грозящей Европе войне. На высотах Бельвиля г-жа Майкотэн занимается хозяйством по вольному усмотрению. На левом берегу Сены Жюльета Эзелэн выходит из дому, охваченная глубоким унынием. В то же время Жан Жерфаньон предается мечтам в Сен-Этьенском поезде, везущем его в Париж. Немного позже Жюльета Эзелэн входит к переплетчику Кинэту, в Вожираре, чтобы дать ему переплести книгу. Она испытывает странное впечатление. Уйдя, она замечает в небольшом переулке мужчину, странно приросшего
