Половинный код. Тот, кто умрет

держала его в клетке, – у него и это хорошо получалось.

Работая, он закатал рукава. Я почти забыла, какие у него жуткие шрамы. Ужасные шрамы и уродливые черные татуировки. Пока рагу тушилось, он смотрел, как я работаю, потом мы поели, и он ушел. Так и не сказав ни слова.

Это было весной прошлого года. Сейчас конец лета. Хижина закончена, в ней есть плита и кровать. Каждый месяц я езжу за провизией, и однажды Натан попросил меня привезти ему карандаши и бумагу. Сказал, что Арран привозил, но те уже все вышли. Он рисовал меня, мою хижину и цыплят, рисовал каждый день, прямо как будто отчет о моей здешней жизни делал. Он попросил меня сохранить его рисунки, и я сначала подумала, что надо просто держать их под крышей, подальше от дождя, но потом поняла, что он имеет в виду другое. Он сказал:

– Это для моего сына, для Эджа.

Он никогда раньше не говорил о своем сыне. Раз я спросила, не хочет ли он его увидеть, но он ответил:

– Не могу. – После этого он взялся за портреты. Сначала нарисовал меня, и, конечно же, Габриэля, красивого, как в жизни. А потом нарисовал всю свою семью: Аррана, Дебору, их бабушку и даже Джессику. На каждом рисунке он корявыми буквами старательно выписывал имя, а внизу прибавлял: «Эджу. От Натана».

У меня скопилось уже много портретов: Ван, Несбита, Пайлот, Боба, Эллен, Греторекс, Адель, даже Меркури, и еще других. Все сделаны по памяти и все превосходны. Наконец он нарисовал Маркуса – точную копию Натана, только старше, – а себя рисовать так и не стал. Однажды я предложила ему сделать автопортрет, но вместо этого он нарисовал пейзаж. Раньше его пейзажи всегда были слабее портретов, но этот очень красивый: здешняя река и холмы за ней, на переднем плане луг, а на нем одинокое кривое дерево.

Издалека я видела, где он живет, но близко никогда не подходила. Знала, что он не хочет. Как-то раз, когда у меня уже были куры, я взяла яйца и понесла их ему в подарок, думая, что, может быть, он подпустит меня поближе, но он встал и смотрел на меня молча, словно защищая свой дом, и я поняла, что не стоит заходить на его территорию. Я крикнула:

– Яйца! – и положила их на землю. Я не знала, как быть дальше, и потому просто отдала честь, как нас учили, когда я готовилась в Охотницы. Сама не знаю почему: я уже много лет не делала ничего такого. Натан не стал отдавать мне честь – это не в его духе, – но поднял в ответ руку. Для меня этот его жест значил больше, чем все слова, которые он сказал мне с самого моего приезда сюда.

В день летнего солнцестояния он пришел сам. Это день его рождения. Мы зарезали курицу. Вернее, он зарезал и ощипал ее, быстро и сноровисто, как всегда. Мы поели, поговорили о курах и яйцах, о моих поросятах – паре молоденьких глостеров, которых я завела совсем недавно. К зиме одного можно будет заколоть. Он предложил мне заняться еще и пчелами, о чем я и сама думала, но это уже на следующий год. Начну, пожалуй, с пары ульев.

Я не знала, знает ли он, что это за день, поэтому, когда после еды я налила нам чаю, то задумалась, говорить ему что-нибудь или не стоит. Но он заговорил сам. И сказал:

– Сегодня самый длинный день в году. День моего рождения.

– Да, – ответила я.

– Мне исполнилось двадцать два года. – Он глотнул чаю и добавил: – Хотя иногда я чувствую себя так, как будто мне уже пятьдесят два.

Я думала, он шутит. Он казался таким довольным, совсем не как раньше, и таким же здоровым и ловким, как всегда, если не лучше. Поджарый и мускулистый, он походил на опасную змею.

Я возразила:

– Мне пятьдесят два, а я чувствую себя на двадцать два. – Хотя, правду сказать, я чувствую себя скорее сорокалетней, но здоровой и крепкой сорокалетней.

Он посмотрел на меня своим особенным взглядом, каким смотрел всегда, когда прятал желание расхохотаться. И сказал:

– Не обольщайся; выглядишь ты на шестьдесят два. – Потом все же ухмыльнулся саркастически и добавил: – Это я еще слишком добр, как обычно.

Он встал, собираясь уходить, и сказал:

– Занялась бы ты упражнениями, побегала бы или поотжималась, что ли. Тебе полезно.

– Да и тебе не помешало бы.

Он повернулся и пошел прочь, потом вдруг остановился, обернулся и добавил:

– Леджер говорил мне, что сущность в земле, и он прав, но она и в нас тоже, и только когда мы соединяем то и другое, мы можем коснуться и сущности, и всех, кто с ней связан. – И добавил, но так тихо, что я не уверена, правильно ли я расслышала: –