— Это ощущение, а не знание, ниспосланное богом, девушка. Мы сказали «думаем», так ведь?
— Да, так. Мы все умираем, не так ли?
Евдоксия издала звук, который, как уже знала Леонора, заменял ей смех.
— Ты холодная, — сказала императрица.
Болезненный укол, принимая во внимание ее собственные мысли. Леонора покачала головой.
— Я с вами осторожна. Вы сами меня этому научили.
Императрица посмотрела на нее. Евдоксия кутала плечи в шаль, даже в лучах солнца. Но глаза у нее были ясными, и цвет их был ярким. Она не походила на умирающую.
Они слышали девичьи голоса, в саду, то громкие, то тихие. Мужской голос крикнул в винограднике, что-то приказал.
— Мы желаем, чтобы нас похоронили в Варене, — сказала императрица. — Под теми мозаиками, о которых ты говорила. Там, где две императрицы.
Леонору обдало холодом.
— Вы говорили, что они…
— Шлюха и язычница. Да, мы так сказали. А ты нам ответила, что мы несправедливы. И была права.
— Я не пони…
— Можно быть холодной и быть правой, Леонора Валери, — тонкая улыбка. — Мы часто бываем такими. Иногда это единственный способ правильно судить о мире, — она посмотрела в сторону, на море, сине-белое, сверкающее под солнцем.
— Они были императрицами, — сказала она. — Мы будем довольны, если упокоимся под их изображениями.
Она умерла пять дней спустя. Никаких признаков болезни, никакой печали накануне вечером. Она просто не проснулась перед утренней молитвой, ее нашли лежащей в кровати, со сложенными на груди руками. Прожила на двадцать пять лет дольше, чем надо, сказала бы она.
В ту ночь Леонора рыдала так, словно ее сердце распадалось на кусочки; так, в ее представлении, медленно разрушаются крепости и стены городов под выстрелами орудий, придвинутых к ним вплотную. Она не «холодная». Она совсем не холодная, понимала Леонора. И теперь у нее уже никогда не будет возможности сказать это в ответ.
Дубрава действительно отправила тело в маленьком гробу, помещенном внутрь большего, из сандалового дерева и серебра, на корабле по морю, а потом по дороге в Варену. «Благословенная Игнация» семейства Дживо стояла в порту и доставила ее туда. Правитель и господар Андрий Дживо (которого многие считали его преемником) находились на борту корабля, вместе с другими достойными гражданами республики, которая много лет давала императрице кров. Над кораблем развевалось два приспущенных флага, Дубравы и Сарантия.
Императрицу Евдоксию похоронили в маленькой церкви, провели почти по-царски торжественную церемонию, на которой присутствовали высшие церковнослужители Родиаса вместе с посланниками ко двору Верховного Патриарха из всех земель джадитов. Ее положили, как она и велела, под мозаиками, созданными неизвестным художником почти тысячу лет назад, на которых имелись изображения двух других женщин, носивших порфир в Сарантии.
Это блестящее собрание помолилось о том, чтобы ее душа отправилась к Джаду, в его свет, говорили о прискорбном падении Города Городов, а после все ушли, и продолжили свои дни, обязанности и развлечения, как свойственно всем мужчинам и женщинам.
После, когда часовня опять опустела, и все стихло и замерло, а в высокие окна лился свет вечернего солнца, один человек вернулся.
Он опустился на колени рядом с тем местом, где только что предали земле императрицу, и хотя двадцать пять лет назад он был всего лишь ребенком, он попросил над ее мертвым телом прощения, борясь с неожиданным для него самого горем, за то, что все они допустили то ужасное падение.
Потом Драго Остая молился, в одиночестве, в том месте, богу света, но также и его любимому сыну Геладикосу, которого когда-то почитали на юге, и просил милосердия и прощения для лежащей здесь женщины. Для него было важно, чтобы имя Геладикоса прозвучало в этот день. До этого момента он не знал, что ему необходимо это сделать. Мы не всегда это знаем.
Затем он поднялся и сделал знак солнечного диска над могилой, и еще раз перед алтарем, а потом он ушел и больше никогда в жизни не бывал в Варене.
Но с того дня в простой часовне рядом с более крупным святилищем находилось три императрицы. Две выложенные из смальты на поверхности стен (одна с любовью), среди блестящих придворных, а одна — под красно-серым мрамором в двух гробах,
