— Вот самонадеянный мужчина — говорите мне, что я сделала и чего не сделала.
Он улыбается:
— Ну, мы, в Дубраве, самонадеянны. Не так, как серессцы, но…
— Нет, вы не такие, как они, — она не улыбается в ответ. Говорит, глядя на море, не на него:
— С того времени, как я приехала в Сеньян, я хотела, чтобы мне позволили быть среди пиратов — только на внутренних землях, но так, как сегодня. Я хотела сражаться с османами.
«Еще одна история приграничья», — думает он. Он уже слышал такие истории. Но история каждого человека принадлежит только ему, так считает он. Интересно, кто погиб? Память о ком подталкивает и заставляет страдать эту женщину? И как она оказалась в море? Неужели они теперь берут с собой в рейд женщин?
Он задает ей этот вопрос. Почему бы и нет, на своем собственном корабле?
Она вздыхает:
— Это было наградой. Они спросили у меня, что я хочу за то, что спасла их корабли в ту ночь. Мне нужно было доказать свои способности перед тем, как я смогу отправиться на восток. Теперь этого не произойдет.
Он понимает, что она все-таки ответила на заданный им раньше вопрос. Хотя, честно говоря, всем станет это очевидно, когда они сойдут на берег. Известно, что женщина из Сеньяна убила серессцев стрелами, и женщина принимала участие в этом рейде, вооруженная луком, она убила человека стрелой…
Тем не менее.
— Спасибо, что ответили, — говорит он.
На этот раз она смотрит на него. Через минуту снова переводит взгляд на море.
Интересно, о чем она думает? Но он у нее не спрашивает. Его собственные мысли: возможно, ее убьют после того, как они доберутся до Дубравы. Или передадут Серессе, как она только что предположила.
Иногда негде спрятаться в этом мире.
Судно поднимается и опускается. Марин смотрит на ее профиль, пока она неотрывно глядит на медленно темнеющее море, и эта мысль приходит к нему, словно описывает круг и ныряет, быстро и резко.
Накануне он вскрыл одному из матросов болезненный нарыв. На рассвете он как раз осматривал этого человека в кубрике для матросов, еще один матрос светил ему фонарем. Они услышали наверху громкий шум. Оба моряка яростно выругались.
— Сеньянцы! — воскликнули они.
Никто не двинулся с места, даже когда услышали топот спускающихся сапог, и в отсеки начали вбегать люди. Матросы из Дубравы жестами велели Мьюччи оставаться с ними. Он понял, что это не тот случай, когда надо оказывать сопротивление. Он следовал их совету.
Пока не увидел Леонору, протестующую, спотыкающуюся, все еще в ночной сорочке, которую тащил за руку пират.
Нельзя запланировать каждый момент своей жизни, даже если ты из тех людей, которые стремятся быть организованными, методичными, точными.
И свою смерть тоже не планируют, как правило.
Он бросился в их каюту, схватил первый попавшийся нож, который нашел в своей сумке с инструментами, поспешно вскарабкался по перекладинам лестницы на палубу. И умер там, к своему величайшему изумлению.
Был момент невыносимой боли, резкой, раскаленной добела, когда меч вонзился в него, а потом его выдернули. Потом совсем никакой боли. Никакой, поразительно.
Его тело лежало на палубе, кровь текла из живота, его нож лежал рядом. Он был мертв, и знал это — и он это видел, видел все,
Леонора стояла на коленях у его тела. Она рыдала. Он не хотел, чтобы она рыдала. Он не хотел быть мертвым. Это вызывало… разочарование. Якопо Мьюччи подумал, что ему все еще хочется сделать так много.
Он смотрел, как стрела убила человека, который убил его.
Он каким-то трудно представимым образом ощутил удовлетворение, видя это. Он не понимал, как он это видит. Не знал, где находится.
Казалось, он уносится все выше, поднимается над палубой, невесомый, состоящий не из вещества. Он чувствовал солнечный свет, но не слышал звуков. Он видел волны внизу, людей внизу, самого себя, лежащего внизу. «Это очень печально», — подумал
