Тени Шаттенбурга

багряного пламени.

Провал… Но такой Провал, через который даже он – умелый, опытный странник не рискнет пройти на Тропу. Стоит подойти к незримому пламени слишком близко, и… Это даже не будет настоящим концом: тело распадется, но личность, чувства, воспоминания – все то, что люди привыкли называть душой, разорванное в клочья, добавит к оболочке кокона еще один тонкий невидимый слой. И это нечто – не мертвое и не живое – в вечной своей агонии будет работать словно чудовищное подобие сита. Ни один человек не смог бы использовать агрессивный хаос Междумирья, но сплетенная из разорванных душ пылающая сеть каким-то образом преобразовывала эманации серой бездны… Во что?

Странник вгляделся, вслушался, мысленно прикоснулся… невольно вздрогнул. Да, этим могли пользоваться даже люди без особых способностей! Достаточно было регулярно приходить к Провалу и позволять изменениям медленно, вкрадчиво проникать в тело и разум. Что за ирония! Люди породили чудовище, чтобы поставить себе на службу, но сами стали его рабами, и их души Источник пожрал столь же неотвратимо, как и души приносимых ему жертв. Участь, достойная… жалости. Наказание для палачей оказалось под стать их преступлениям.

Подавив приступ отвращения, Перегрин заставил себя успокоиться. Уже ясно, что обычными способами Провал не закрыть. Значит, придется найти способ необычный.

7

Худо… Ох, до чего же худо, никогда еще хуже не было… Тошно, выворачивает прямо, и ноет все – кости, жилы, даже кожа будто ошпаренная. Что с тобой сделали? Ты не знаешь. И чем провинилась перед ними – не ведаешь. Но, когда пытаешься сесть, поневоле приходит на ум: «Лучше бы сразу убили!»

– Ну наконец-то. Сколько ты ей дал?

Говорит мужчина, голос его холоден, требователен, и в нем сквозит пренебрежение – с равным так не беседуют, больше походит на обращение господина к слуге. Говорящий – господин?

– Одну чашку, брат Вильям. Только одну, как полагается.

Отвечающий заискивает, прямо-таки лебезит… Да, наверняка этот первый – господин.

– Тогда почему она пришла в себя только сейчас?

– Не ведаю, брат Вильям. Чашка святой воды и никакой пищи – я делал все, как предписано, клянусь Великим Те…

– Не поминай Великое всуе, верный брат. Не поминай, – еще один голос: спокойный, негромкий, да к тому же женский, но при его звуках внутри все сжимается – столько за кажущейся мягкостью спрятано силы и властности.

– П-простите, мать!

– Он простит. А я всего лишь прошу запомнить: если по твоей оплошности мы однажды потеряем агнца, вместо Возвышения тебя ждет яма етунов.

– С-святая м-мать, но я клянусь! К-клянусь…

– Довольно. Все, что должно сказать, – сказано. Помолчи теперь.

Заискивающий и отчаянно напуганный человек умолкает, слышно лишь, как мелко стучат его зубы.

– Хорошо ли ты видишь меня, дитя? – спрашивает женщина.

– Н… нет.

Это правда – в сером полумраке ты различаешь лишь размытые фигуры – две высокие и наверняка мужские, а между ними еще одну, головой достающую спутникам едва до плеч. Она и есть властная «мать»? Ну не дрожащая же согбенная тень у ее ног.

– Помнишь свое имя?

Имя? У тебя есть имя? Думать об этом трудно, почти мучительно.

– Не помнишь? Брат Хельмут, боюсь, ты перестарался.

Тут воспоминания все же приходят, и слезы отчаяния сами собой катятся по твоим щекам – горячие, как крошечные угольки.

– Помню… Да! Я помню!

– Перестарался, – повторяет женщина дрожащей тени. – Но, к счастью, не слишком сильно. Впредь будь осторожнее, вымеряя порции.

– Святая мать, я…

– Просто будь осторожнее и больше меня не подведи. А теперь – оставь нас и проследи, чтобы никто сюда не входил. Пусть верные ждут, мы прочитаем над агнцем последнюю молитву очищения.

Торопливый шорох удаляющихся шагов – и в сером полумраке остаются только три фигуры.