лишь небо, а оно всегда было серым. За год с небольшим цвет его менялся лишь несколько раз, становясь немощно-голубым, как будто кто-то пожалел синевы для старой истершейся ткани, или сама она выцвела от постоянных дождей и туманов. Большую часть времени широкий прямоугольник окна был словно заклеен полупрозрачной бумагой, меняющей свои оттенки в зависимости от времени суток: светло-серый, пепельный, свинцовый, а сейчас его цвет стал темно-чугунным с багровыми отсветами городского зарева. Наступала ночь, а с ней пришли беспокойство и страх.
За дверью палаты стихли шаги врачей и сестер. Большой каменный дом погрузился в тревожную тишину, от которой звенело в ушах. Безмолвие предвещало недоброе. Николай повернул голову на подушке: в сумраке неподвижно застыли темные силуэты соседей по палате. Человек на дальней койке сидел по-турецки, согнув обе руки и подняв их ладонями вверх. Оттопыренные указательные пальцы уставились в потолок. Он сидел так уже больше часа, недвижимый, как статуя древнего бога, выбравшего своим вместилищем тело душевнобольного. Тот, что был ближе, лежал на боку, лицом к Николаю. Его тело было изогнуто, плечо и голова не касались постели, будто опираясь на невидимую подушку. Глаза приоткрыты, меж несомкнутых век тускло блестели белки закатившихся глаз.
Николай осторожно пошевелился, разминая затекшие плечи, и тут тишина колыхнулась еле слышимым звуком. Он замер. Да, так и есть: вдали, в коридоре, слышна была легкая поступь. Сердце разом зашлось болезненным, отчаянным стуком. Он хотел задержать дыхание, вжаться в койку, раствориться в несвежем белье, исчезнуть, как тень, но тело жило своей жизнью: тряслось от накатывающих волн страха, исходило испариной, грудная клетка дрожала от быстрых, лихорадочных вздохов.
Шаги приближались, шуршали, как лапы большой ночной крысы. Вот они остановились у двери. Через секунду едва слышно скрипнули петли, и белая дверь медленно отворилась. Николай зажмурился, он не хотел смотреть, не хотел видеть, но не выдержал и все-таки взглянул.
На пороге стояла медсестра. Синевато-белая дежурная лампа в коридоре освещала ее, как холодное нездешнее солнце.
— Ай-ай-ай, — тихо сказала Карина, чуть качнув головой. — Кто-то провинился сегодня.
Николай открыл рот, чтобы крикнуть, но из сдавленного ужасом горла вырвался только сиплый писк.
— Тихо, не надо шуметь, — Карина строго погрозила пальцем. — Будет только хуже.
Он замер. Карина стояла в дверях, не сводя с него глаз — черных провалов на белой маске лица.
— А я ведь хотела сегодня дать тебе отдохнуть, — сообщила она. — Сделать выходной. Но ты сам все испортил: надо же, нажаловался на меня полиции, подумайте только. Как глупо. Ты ведь понимаешь, что им нет до этого дела. Это только между нами с тобой. Наше, личное.
Она опустила руку в карман и достала оттуда какой-то маленький темный предмет.
— Нет, — прошептал Николай. — Нет, нет, нет, нет…
— Да, — спокойно отозвалась медсестра. — Да.
Сухо чиркнуло колесико зажигалки. Вспыхнул яркий язычок пламени. Карина осторожно поднесла его к фитилю короткой черной свечи — огонек, затрещав, осветил красноватым, мерцающим светом углы. Вверх быстро взметнулась струйка густого дыма. Резкие тени легли на лице медсестры, заострив прямой нос, очертив опущенные уголки тонкого рта. Она держала свечу прямо перед собой, глядя на пламя, и губы ее шевелились, шелестя неразборчивым шепотом. По стенам и потолку вытянулись, извиваясь, длинные черные тени. Карина продолжала свой тихий речитатив, закрыв глаза и чуть покачивая в такт головой. Через минуту она кивнула, как будто закончив беседу, и резко задула свечу.
— Интересной ночи тебе, Николай, — сказала она. — Вспоминай меня. Всегда вспоминай.
Медсестра повернулась и вышла за дверь. Шаги растворились в ночной тишине. Перед глазами у Николая плавали яркие пятна, по форме точь-в-точь, как пламя свечи.
Несколько минут все было тихо.
Неподвижно сидевший больной шевельнулся и вытянул руки вперед. Оттопыренные указательные пальцы уставились на Николая. Другой, на соседней койке, изогнулся сильнее, подняв голову над подушкой почти на полметра, и открыл веки над бельмами невидящих глаз. Тени проступили на стенах потеками аспидной краски — длинные, изогнутые, наливавшиеся оживающей тьмой. Николай часто и глубоко задышал, дернул руками в ременных петлях. Глухо звякнули пряжки. Что-то мелькнуло, метнувшись через палату, и притаилось у дальней стены. В углах захихикали на разные голоса. Из серо-багрового неба глядели в окно искаженные, неподвижные лица. Николай рванулся так, что ремни затрещали, а койка подпрыгнула, загремев и едва не опрокинувшись на бок, но тут тени со стен рванулись к нему, как огромные черные змеи…
Душераздирающий вопль разорвал тишину, разнесся по этажам, эхом прокатился по лестницам, и через секунду повторился снова, перейдя в пронзительный вой. Карина услышала его через два коридора, на посту дежурной сестры. Она закрыла книжку,
