нем генерал-губернатор Миних думает, а если что не так пойдет, ты уж точно ничего не изменишь.
— Изменю, — упрямился Облецкий. — Преображенец — и один в поле воин, а я думаю, что воины здесь еще понадобятся. Да и не люблю я Москву, шумная она. Мне здешние болота милей.
Рапорт капитана вернулся с одобрением: может, из уважения к заслугам героя Персидской кампании, а может, потому что предки Облецкого служили еще при царе Иоанне Васильевиче, но ему разрешили служить в Санкт-Петербурге без понижения в чине, капитаном Невского гарнизонного солдатского полка. Вместе с Облецким были туда же переведены изъявившие такое желание поручик Александр Промыслов и десяток солдат. Позже оказалось, что и из Семеновского полка в городе тоже остались несколько человек: капрал гренадерской роты Михаил Шуст и с ним пять рядовых. Гарнизонный полковник Колтановский таким пополнением не был ни опечален, ни обрадован, и просто оставил бывших гвардейцев в покое, не занимая их службой. Да и службы в городе скоро не стало.
Капитан аккуратно насыпал из рожка порох на полку кремневого замка, затворил ее и отложил пистолет в сторону. Прислушался: западный ветер все также яростно завывал за окном, редкий стук капель по крыше превратился в плотный шум дождевого потока. Облецкий вздохнул и взялся за второй пистолет. Вой ветра внезапно сорвался на визг, словно кто-то сплел с голосом урагана злобный, неистовый вопль, и в тот же миг окна и двери дрогнули разом, да так, что запрыгало пламя свечей и в углу закачалась лампада перед иконой. Капитан вздрогнул и перекрестился на образ, с которого Спаситель взирал ярым оком сквозь пыльную копоть.
— Господи, спаси и сохрани, — пробормотал Облецкий. А потом добавил, словно бы про себя: — Похоже, чует скорую погибель, нечисть…
Санкт-Петербург стал городом-тенью. Оставшиеся жители оказались предоставлены сами себе и брошены на произвол судьбы среди роскошных руин и покосившихся домов. Дела канцелярий находились в полном упадке: жалобы и прошения никем не читались и не рассматривались, накапливаясь целыми горами, а если и рассматривались, то никто не давал по ним ходу делам. Чиновники канцелярий то пропадали куда-то, то вновь появлялись, то были так загружены, что пробиться к ним не было решительно никакой возможности. Градоначальника Миниха никто не видел неделями, а если кто и утверждал, что тот издал такой-то указ или провел такую-то ассамблею, то подтвердить своих слов не мог. Корабли приходили и уходили, как призраки, или оставались у причалов, покинутые сошедшей на берег и сгинувшей командой. На заповедном Аптекарском острове, называемом Вороньей Глушью, угнездилось сообщество иноземных знахарей, отправлявших странные культы и молившихся неведомым богам; оттуда, каждый месяц на новолуние, летели в Москву ко двору молчаливые, скорые гонцы. Ни лавки, ни мастерские почти не работали; только множились ломбарды, где ростовщики с чужеземными лицами брали в залог немногие ценные вещи, что еще оставались у горожан. Гарнизон и ландмилицейские солдаты бездействовали, и на оставленных ими улицах хозяйничали разбойники. В Касимовской части, в Татарской и Синявиной слободе расплодились кабаки и питейные избы, лихорадочным огнем светились окошки борделей, из которых не вылезали оставшиеся в городе на жаловании иностранные маргиналы, моряки, и куда наведывались приходящие из окрестных лесов бородатые лопари. Пьяные песни, визгливый хохот и крики звучали ночи напролет, из открытых дверей вместе со смрадным паром вываливались голландцы и немцы в распахнутых камзолах, и грудастые девки, размалеванные, словно куклы; шныряли туда и сюда вороватые темные личности в надвинутых на глаза картузах.
Капитан наблюдал за всем этим с горечью и отчаянием. Со своими солдатами он и поручик Промыслов взялись было патрулировать улицы, и даже схватили однажды шайку ночных татей, но ни судить, ни казнить их было некому. Гвардейцы намяли злодеям бока, отняли ножи с кистенями и отпустили, а уже через ночь снова видели их у «веселых» домов в Адмиралтейской части. Петербург умирал, и все чаще Облецкий вспоминал о словах своего командира, понимая, что и впрямь не вытащит в одиночку столицу из засасывающей ее трясины медленной гибели. Город теснее окружали болота и дебри, и все дул и дул западный ветер, неся в город гнилые туманы.
Еще раньше до слуха капитана доходили рассказы испуганных жителей о ведьме на Козьем болоте. То придет в Офицерскую слободу за помощью и защитой заплаканная женщина с дитём на руках, вдова при живом муже, на которого ведьма наслала такую порчу, что он теперь ночами и днями не выходит из кабаков и притонов. То старый крестьянин, бегущий с многодетным семейством и скудным домашним добром на телеге, запряженной тощей кобылой, скажет, боязливо оглядываясь, что ведьма сжила их с насиженных мест колдовством и угрозами. То неожиданно выяснится, что прожженные пройдохи и видавшие виды кабатчики, содержавшие бордели и питейные избы, украдкой относят долю своих барышей куда-то в леса на западной части Коломны, а если вдруг позабудут, так им мигом напомнят: придут из леса угрюмые ижоряне с топорами за поясом, загорится с одного угла — а то и со всех четырех — изба, а особо упрямых неплательщиков загадочной подати порой находили на обочине лесной просеки: посиневших, висящих в петле высоко над землей.
