– Сыночек, я уже все решила. Переедем пока в комнату в общежитии. Как-нибудь проживем, пока все не уляжется, а там посмотрим. Просто хотела тебе сказать об этом, вот и все.
Рома встал и посмотрел на мать сверху вниз.
– Не уляжется, мама, – ответил он. – Ничего уже не будет, как раньше.
Засыпая, он думал про деньги. И про время, которое нужно, чтобы скопить на однокомнатную квартиру в Северосумске: при нынешних темпах заработка выходило почти шесть лет. Даже если предположить, что ему удастся удвоить количество заказов, все равно получается слишком долго. Да и в Северосумске им спокойно жить не дадут. Потом, уже проваливаясь в мягкое и мечтательное забытье, Рома взялся за другие подсчеты: сколько им с мамой нужно для счастья? Например, миллионов двадцать, а лучше – сразу сто. К черту Михайловск – он купит квартиру в Санкт-Петербурге, хорошую, светлую, в самом центре, с лепниной на потолке и видом на реку. Мама не будет работать: в этом чудесном и новом доме он сделает для нее студию, чтобы она могла рисовать, а все дела по хозяйству станет исполнять нанятая прислуга. Сам он будет ездить на автомобиле, учиться на дизайнера или, может быть, журналиста в университете, откроет свой бизнес – пока неизвестно какой, но важно, что собственный, чтобы ни от кого не зависеть. Рома представил, как стоит на пороге и с гордостью открывает перед мамой дверь, за которой тянется анфилада огромных комнат с высокими потолками, а она, как водится, снова плачет, только теперь от радости. «Входи, мамочка, это все наше!..» Наверное, к тому времени он уже спал, потому что в этом счастливом видении его мама, вместо того чтобы переступить порог, повернулась к нему, сморщила маленькое круглое лицо в плаксивой гримасе и проныла: «Сыночек, ну что ты говоришь, разве мы можем тут жить, ведь у нас нет денег, мы нищие…»
Где-то во тьме коридора испуганно зашипела Татка. Рома вздрогнул, проснувшись. Дернувшаяся нога уперлась во что-то тяжелое и упругое.
Он открыл глаза. На краю его кресла-кровати смутно виднелся во тьме расплывчатый силуэт – кто-то сидел, повернувшись спиной.
– Мама? – позвал он, и тут же понял, кто это, понял за мгновение до того, как очертания черной фигуры оформились в нечто огромное, грузное, до того, как сидящая на кровати женщина повернула к нему безликую голову, а внутри его прозвучал голос, который он уже слышал однажды:
«Угадал. Это я».
От нее несло гнилыми водорослями, древним морем и затхлой рыбой. Громадные груди и бедра медленно колыхались, как будто скользкую и блестящую шкуру морского животного наполнили водой пополам с рыбьим жиром, и вся она была похожа на распухший, отвратительный труп, выброшенный волнами на берег.
Странно, но страха он не почувствовал, даже когда ощутил, что ни руки, ни ноги, ни язык не слушались и как бы онемели: он сам был сейчас мертвецом, зависшим в толще ледяной и черной океанской воды.
«Я знал, что ты придешь, – сказал он. – Что тебе нужно?»
Мамочка покачала маленькой круглой головой и издала булькающий звук, словно всколыхнулась болотная жижа.
«Как что? Вот проведать тебя пришла. Что ж ты, волчонок, вчера не явился? Нехорошо заставлять Мамочку ждать».
«Уходи. Ты больше нам не нужна, и мы тебе ничего не должны».
«Разве? – удивленно пробулькал голос. – Что ж, неужели и пожелать больше нечего?»
«Но становится только хуже!»
«А я тут при чем? Себя вините. Что загадывали, то и сбылось».
Рома не отвечал.
«Считай, что поступаешь ко мне на службу. Ты же хотел работу хорошую, получать много денег, разве нет? Ну так вот работа тебе, лучше и не придумаешь. Ты свое дело делать будешь, а я свое. Любое желание исполню, ты знаешь. Неплохая зарплата, не так ли?»
«Люди гибнут. Это неправильно».
Даже произнесенные мысленно слова звучали неубедительно, и прежде всего для него самого. Мамочка заколыхалась, черная поверхность огромного тела пошла мелкой рябью.
«Охо-хо-хо, а тебе какое дело до других? Не обманывай Мамочку, да и себя тоже. Смотрите на него, исстрадался весь от чужих- то несчастий. Я ведь с тобой сейчас по-хорошему говорю, волчонок, а могла и так потолковать…»
В мозгу как будто взвился и завизжал диск циркулярной пилы. Голос, в котором не осталось почти ничего человеческого, надсаживался в яростном, диком крике, как если бы его обладателю всаживали раскаленные иглы под ногти: «Гаденыш мелкий! Сучонок! Ты что со мной сделал?! Засранец! Подожди, доберусь до тебя, в лоскуты разорву!»
