Вадим Петрович хотел кинуть слово 'идиотство', но удержался, да и в правое колено ужасно сильно кольнуло. Он застонал и прилег на постель.
– За доктором пошли, если приспичило.
Лебедянцев опять заходил по комнате, скрипел сапогами и перебирал то правым, то левым плечом, с покачиванием головы.
Стягину захотелось крикнуть ему: 'Да убирайся ты от меня!' – но он только продолжал тихо стонать.
– Мнителен ты непомерно… Избаловался там у себя, в Париже…
– Замолчи, пожалуйста! – перебил Стягин приятеля и порывисто позвонил.
Показалось бритое лицо Левонтия.
– Что прикажете, батюшка? Капитон-то отлучился на минутку… Чаю прикажете заварить?
– В аптеку надо послать, – простонал Стягин и добавил в сторону Лебедянцева: – Compresse echauffante – всего лучше…
Левонтий приблизился к дивану и заботливо спросил:
– Ножки нешто схватило вдруг?
– Ножки!.. Ха-ха! – прыснул Лебедянцев.
– Колотье, батюшка? – продолжал спрашивать Левонтий. – Так первым делом в баньку и нашатырным спиртцем…
– В баньку! – опять прыснул Лебедянцев.
Приятель делался просто невыносимым. Вадим Петрович с усилием приподнялся и выговорил:
– Послушай, Лебедянцев! Вместо того, чтобы глупости говорить, ты бы лучше съездил за доктором… Есть у тебя знакомый – не мерзавец и не дубина?
– Есть. В большом теперь ходу.
Лебедянцев сказал это посерьезнее, но тотчас же прежним тоном добавил:
– А Левонтий Наумыч дело говорит: в баньку!.. Чего тут лечиться!
– Поезжай, я тебя прошу.
– Изволь, изволь!.. Вот приспичило! Я хотел толком расспросить тебя…
– После, после! Заверни, когда освободишься… Ты на службе?
– На вольнонаемной.
– Ну, и прекрасно!
Говорить Стягину было тяжело. Он с трудом пожал руку приятеля и сейчас же схватился за правое колено.
Левонтий проводил Лебедянцева в переднюю и вернулся к барину.
– Разделись бы, батюшка, – шамкал он. – Позвольте я, чем ни то, ножки-то разотру… Капитошу и в аптеку спосылаем. Мыльного спиртцу бы, коли нашатыря нежелательно…
Старик довольно ловко начал Вадима Петровича раздевать.
Его услуги и старческий разговор были гораздо приятнее Стягину, чем присутствие Лебедянцева с прыскающим смехом, резкостями и всем московским прибауточным тоном приятеля.
Капитона послали в аптеку за камфарным спиртом и клеенкой, – так приказал сам Стягин, – а Левонтий смастерил из полотенца и носового платка холодную припарку к правому колену. Он же заварил и подал чай.
Боль не проходила, но Стягин старался лежать спокойнее. Во всем теле чувствовал он жар и зуд; голова болела на какой-то особенный, ему непонятный манер. Он даже не допил поданного стакана чая.
Старик стоял у дверей и покашливал в руку.
– Сядьте, сядьте, Левонтий Наумыч, – сказал ему Стягин, раскрыв глаза.
– Постою, батюшка.
– В передней… посидите… Я позвоню.
Вадима Петровича начинало брать раздражение и на бывшего своего дядьку. Страх заболеть серьезно в этой противной для него Москве начал охватывать его и делал самую боль еще жутче.
IV
В кабинете стоит хмурый полусвет. На дворе слякоть, моросит и собирается идти мокрый снег.
Вадим Петрович, полуодетый, сидит на кушетке с ногами, окутанными тяжелым фланелевым одеялом.
Четвертый день он болен, и болен не на шутку. Голова свежее и в теле он не ощущает большой слабости, но в обоих коленах, особенно в правом, образовалась опухоль, да и вся правая нога опухла в сочленениях, и боль в ней не проходила, временами, по ночам и днем, усиливалась до нестерпимого нытья и колотья.
Лебедянцев доставил своего приятеля-доктора – 'восходящую звезду', как он его назвал. 'Звезда' эта Вадиму Петровичу совсем не понравилась. Он нашел его грубым семинаристом, даже просто глупым, небрежным, с ненужными шуточками над самой медициной, а главное, непомерно дорогим. Этой 'звезде' уже платили двадцать пять рублей за визит, и Лебедянцев предупредил его, что рассчитать его меньше, чем по двадцати рублей, нельзя.
– Да это возмутительно! – кричал Стягин.- Даже по нашему отвратительному курсу это выходит пятьдесят франков такому болвану, когда в Париже Шарко можно дать два золотых!..
– Ничего не поделаешь! В Москве гонорары купецкие!
– Все изгажено в твоей вонючей Москве! Дворяне, чиновники, трудовые люди – все нищие, а какому- нибудь лекарю-оболтусу плати двадцать пять рублей, потому что с лабазников и чаепродавцев можно брать сколько влезет.
И теперь, сидя на кушетке с опухлыми коленами, Вадим Петрович раздраженно думал о докторе, о его визите, о бесплодности, быть может, созывать консилиум и платить другим 'звездам' уже не лиловенькие, а радужные.
Все расстроила эта внезапная болезнь, которую его врач до сегодня хорошенько не определил. Не то это острый ревматизм сочленений, в чистом виде, не то подагра. Но двинуться нельзя, о поездке в деревню нечего и думать. А сколько придется лежать? Кто это знает?
Осень надвигается, холодная и мокрая. Такого рода болезнь, наверное, затянется.
Не мог он до сих пор и переговорить с тем арендатором, который писал ему в Париж и должен был явиться сегодня. Он его не знает, справиться о нем не у кого было, да болезнь и не давала передышки в эти первые дни. Сегодня в правой ноге жжение как будто поутихло. Надо воспользоваться утренним часом, когда вообще бывает полегче, и принять этого господина.
Зовут его Федор Давыдович Грац. Кто он – еврей или немец, швед или просто настоящий русский, носящий нерусскую фамилию? Вадим Петрович знает про него только то, что этот господин арендует имения в разных уездах губернии, а может, и в нескольких губерниях, рекомендовался в письмах как человек с капиталом и просил обратиться за справками к одному генералу и даже к 'светлейшему' князю, у которых арендует имения. Полежаевку, деревню Стягина, он знал хорошо; это видно было по его письмам.
Сегодня надо его принять.
Стягин позвонил.
Из двери высунулось бритое лицо Левонтия.
Из богадельни он временно перебрался к барину и, несмотря на свои большие годы, оказался очень полезным. Вадим Петрович не мог выносить глупого голоса и запаха сапог дворника Капитона. Тот употреблялся только для посылок, в комнаты его не допускали; но у Левонтия хватало ловкости и расторопности делать припарки, укутывать ноги больного, укладывать его в постель. Лебедянцев предлагал сиделку, но больной протестовал:
