Белым туманом заволакивало хранилище, вокруг вентиляционных отдушин закручивались маленькие смерчи, постепенно втягиваясь через прорези вентиляционных решеток. Силы окончательно покинули Басмача, он едва дополз до синего шкафа у самого выхода с кривой надписью «РП2. 380В». Что это значит, Басмач не знал, да это и не имело значения – перерубить кабель он уже не смог.
За дверью стук затих, но доносились едва слышная возня, грозное шипение.
Басмач уже не чувствовал холода. Волк подполз на брюхе и сунул морду под руку.
– Прости, волк, я не хотел, чтобы ты умирал. Мне не были нужны ваши жизни, ничья жизнь.
Он не видел ползущего по бетонному полу молочного тумана, грязно-серых стен, и многочисленных предупреждающих надписей. Он видел
Отца, молодого и сильного, сошедшего со старой фотографии, где ему тридцать пять; всегда красивую мать с чуть грустным взглядом. Строгого великана деда, пробующего пальцем остроту топора.
Димку Слепокурова, тот показывал большой палец, и улыбался. Вечно хмурый Лепёхин-младший что-то мастерил, орудуя ножом, и поглядывал исподлобья.
А капитан Джонсон, сняв круглые очки, подслеповато щурился, став похожим на Паганеля. Он провел рукой по непослушным седым лохмам, покрутил очки в тонких узловатых пальцах, будто на что-то решаясь, а затем проговорил:
– Я тебя прощаю…
Сначала на поверхности стальной двери появилось темное пятнышко, оно ширилось, становясь все больше, из горошины до целого яблока, пока полностью не почернело и краска не осыпалась сажей.
Металл, где только что была краска, посинел, постепенно наливаясь малиновым, потрескивал от нагрева, становясь ярко- красным, пока струя пламени горелки, сыпанув искрами, не прожгла сталь насквозь.
Гремучая смесь из кислорода и водорода тут же вспыхнула.
Огненные струйки в доли секунды расползлись по хранилищу, нырнули внутрь вентиляционных труб, разрывая изнутри по всей длине, пока не добрались до первого резервуара…
Жидкое пламя выжгло дверь и всех, кто за ней находился, прокатилось по тоннелям, сжигая все на своем пути. Стальные рельсы сворачивались от жара как сухие травинки; лопался бетон и плавились железные колонны, удерживающие ненадежный потолок.
А успевшая разогнаться пламенная лавина проникала везде, в каждую трещину и каждый воздуховод, не оставляя шансов ничему и никому.
Эпилог
Массивная гермодверь захлопнулась перед самым носом Назара.
– Нет, Басмач, постой! Открой дверь! Открой… – Назар беспомощно принялся молотить кулаками в глухую сталь. Он отбросил автомат и сполз на пол. Его душили слезы.
Отец, мать, старый учитель Гена Степанович, покинули его. Сестра неизвестно где. Теперь и Басмач с Бесом оставили его. Любой, кого он мог назвать родным, или другом, умирал… Через толщу металла донесся короткий стук очереди и наступила тишина.
– Сраные тоннели, ненавижу! Ненавижу вас!.. – Он снова один. Уткнувшись в колени, Назар тихо подвывал, когда мелькнула мысль:
«Можно снова пробраться в лагерь через нору и спуститься по наклонной шахте!»
Он бежал, бежал, не видя дороги и не помня себя. Автомат больно бил по спине, он запнулся и расшиб нос, вытираясь от крови, Назар снова бежал.
– Только бы успеть, успеть. – В груди жгло, каждый вдох едва продирался через глотку. Он не знал, сколько уже пробежал, когда земля под ногами вздрогнула. По тоннелю пронесся жалобный стон, нарастающий гул, он приближался. Облако пыли ударило в спину, отшвырнув Назара, протащив несколько метров вперед.
Когда Назар пришел в себя и отплевался от слоя земли, то увидел, что тоннель позади обрушился. Мощные колонны станции его спасли.
Когда, выбравшись на поверхность, он, наконец, добрался до лагеря, то обомлел: лагерь исчез. Вместо обнесенного бетонной стеной лагеря остался глубокий провал, только скала неровным зубом еще торчала на краю.
Земля поглотила всех, и плохих и хороших. А еще двоих, бывших ему родными.
Постояв на краю провала, он побрел. Внутри Назара что-то сломалось, он не мог больше плакать, и не чувствовал боли. Пустота.
