можно сказать только после того, как будут знать о двух первых направлениях. 6) Шестой том посвятится режиссерскому искусству, о котором можно начать говорить только после того, как будет сказано о трех направлениях, с которыми все время имеет дело режиссер, которые он призван направлять и соединять в один общий ансамбль. 7) Седьмая книга посвящается опере… …Да!.. Забыл сказать одно самое важное. Есть еще восьмая книга, в которой я хотел говорить о революционном искусстве…' (К. С. Станиславский. 'Статьи, речи, беседы, письма', стр. 295-296).
При жизни К. С. Станиславского была издана 'Моя жизнь в искусстве'. 'Работа актера над собой', часть первая, была подготовлена Станиславским к печати и вышла в свет вскоре после его смерти.
Вторая часть 'Работы актера над собой' была подготовлена по материалам, сохранившимся в архиве К. С. Станиславского, и издана в 1948 году.
Третья книга не была закончена К. С. Станиславским; материалы по 'Работе актера над ролью' частично опубликованы в 'Ежегоднике МХТ' за 1945, 1948 и 1949-1950 годы, а также в сборнике 'К. С. Станиславский. Статьи, речи, беседы, письма'.
Тема четвертой книги частично была освещена в заключительных главах первой части 'Работы актера над собой'.
Сохранившиеся материалы по пятой книге опубликованы в сборнике 'К. С.
Станиславский. Статьи, речи, беседы, письма'.
По шестой, седьмой и восьмой книгам материалов не сохранилось.
Приложения В архиве К. С. Станиславского, хранящемся в Музее МХАТ, находятся следующие материалы, относящиеся к 1-му изданию книги 'Моя жизнь в искусстве' (1926): 1) машинописный текст рукописи (начиная с главы 'Плоды просвещения'), по которой производился типографский набор, 2) машинописный текст рукописи (начиная с главы 'Отелло') с замечаниями на полях Вл. И. Немировича- Данченко, 3) отдельные главы, отрывки, варианты.
В приложениях печатаются некоторые ранее не опубликованные главы, отрывки, варианты из перечисленных архивных материалов. Главы и отрывки из глав, имеющие законченный характер, помещены в начале приложений. Далее следуют варианты и дополнения.
Неопубликованные главы и отрывки
К главе 'Музыка' В Москву пришло печальное известие из-за границы от писателя Тургенева, что на его руках скончался гениальный Николай Григорьевич Рубинштейн. Тело его привозили в Москву для погребения в марте или апреле месяце, как раз во время самой большой распутицы и грязи, когда по московским улицам почти невозможно было ходить. Мой двоюродный брат, который был в то время председателем Русского музыкального общества и Консерватории, созданной покойным, просил меня помочь при встрече тела и похоронах Рубинштейна. Я – семнадцатилетний юноша – был польщен предложением и, признаться, непрочь был публично пофигурировать в роли распорядителя на похоронах такого великого человека. Мне поручены были управление и установка депутаций во главе процессии. Таким образом я открывал шествие, и мне приходилось часто по разным вопросам искать своего двоюродного брата, который распоряжался всем, для разрешения разных вопросов, хотя бы вопроса маршрута, который был недостаточно выяснен, бегать от начала процессии к самому гробу, за которым шел мой двоюродный брат. Расстояние это равнялось по меньшей мере версте, а бегать приходилось по лужам, с промокшими ногами. Я, как и многие из распорядителей этой процессии, совершенно изнемог после первого дня встречи гроба и переноски его в университетскую церковь, где совершалось отпевание. На следующий же день предстояло еще более дальнее путешествие – на кладбище в монастырь за город. Это расстояние около семи или десяти километров.
Было решено, что распорядители приедут верхом. Я, увлекавшийся тогда верховой ездой, был в восторге от такого решения. У меня в то время была необыкновенно красивая верховая лошадь, и если мне удастся достать или сделать к завтрашнему дню траурную сбрую, надеть траурный костюм с черным цилиндром и крепом, то я покорю всех своим видом. Очевидно, актерская черта покрасоваться на народе, к сожалению, уже тогда успела отравить меня.
На следующий день, верхом на красавце-коне в траурной сбруе, в черных сапогах, в черном длинном пальто и черном цилиндре, я выехал и встал во главе процессии.
Вскоре процессия двинулась, я открывал ее. Мой конь гарцовал. Я чувствовал себя великолепным. Только что двинулась процессия, с двух сторон по бокам меня явились два жандарма на конях, и я казался словно арестованным. Эффект в значительной степени был испорчен.
'Это кто же?' – спрашивала публика, шпалерами стоявшая по улице. 'Вон тот, на коне, черный? Среди жандармов?' 'А это конюх ейный. А это лошадь покойника. Вот он и ведет ее!' 'Да нет, это из похоронного бюро, лакей главный!' Не подозревая о впечатлении, которое я произвожу, не подозревая о том, что все другие распорядители обманули меня и явились пешими, я играл глупую роль и на долгое время был предметом острот, шуток и карикатур. При встрече со мной говорили: 'А это тот, черный, который верхом!' Я уже не в первый раз испытал фиаско при публичном выступлении, и стал знаменитым. (Инв. No 28.) К главе 'Успех у себя самого' 'Село Степаничиково' …была выбрана плохонькая комедия Дьяченко 'Гувернер'. Чем же объяснить этот выбор? Покаюсь: тем, что я в то время был крайне увлечен французским театром и в частности 'Комеди Франсэз' {'Комеди Франсэз' (Comedie Francaise) – старейший национальный театр Франции (основан в 1680 году в Париже).} и мечтал о том, чтобы сыграть какую-нибудь роль по-французски. Но как и где это устроить?! Роль Гувернера была написана половину на ломаном русском, а половину на французском языке. Что ж! Если нельзя сыграть всей пьесы, то хотя бы одну роль. Еще до выбора пьесы я до известной степени владел и акцентом ломаной русской речи и более или менее приличным французским произношением. Как то, так и другое уже дает какую-то характерность изображаемому лицу. И это грело меня с самой первой репетиции. Кроме того, у меня было наследство для данной роли от опереточных времен увлечения жюдиковским репертуаром и целого цикла сыгранных ролей этого жанра. Французские жесты, манера держать себя, приемы, типичные для французов вообще, хранились в моей мускульной, слуховой и зрительной памяти и ждали применения. В прежнее время, играя по-русски, мы добивались иллюзии французской речи и всей внешней повадки французов. Тем легче этого было добиться на французском языке, который сам толкает и на правильный ритм, и на правильный темп, и на правильную акцентировку, и на все манеры и трюки, привычно связанные с ними. От частого посещения парижских театров у меня были на слуху все интонации и голосовые переливы речи лучших артистов 'Комеди Франсэз'. Кроме того, я постоянно мог пользоваться превосходной живой моделью в лице француза – корреспондента нашей фабричной конторы, с которым я не замедлил свести на это время дружбу. Таким образом, недостатка в материале для роли не было.
Ни в одной роли я не чувствовал себя так свободно, весело, бодро и легко; не думая об образе, я уже играл самый образ, который пришел инстинктивно от правильного самочувствия на сцене. Быть может, впервые внешний образ создался инстинктивно, изнутри. Кто знает, может быть, на этот раз сказалась французская кровь бабушки-артистки? Несомненно, что я шел в роли от характерности, несомненно, что снова был большой успех и роли и всего спектакля. Я любил роль, спектакли доставляли мне удовольствие и, по-видимому, снова я на время вышел из тупика и попал на верный путь. (Инв. No 28.) К главе 'Отелло' …Оказывается, его [Сальвини] Отелло – совсем не Отелло, а Ромео: он ничего не видит, кроме Дездемоны, он ни о чем другом не думает, как о ней, он верит ей безгранично, и мы недоумевали, как может Яго превратить этого Ромео – в ревнивца Отелло. Как дать почувствовать силу воздействия Сальвини! Буду говорить образно: это легче. …Творчество Сальвини на сцене – бронза, монумент. Одну часть ее…он точно отлил в монологе Сената. В остальных картинах и актах он отливал другие составные части. Сложенные вместе, они создали монументальный памятник человеческой страсти. Ревность, сложенная из любви Ромео, безграничного доверия, оскорбленной любви, благородного ужаса и негодования, бесчеловечной мести… Но мы не знали, что все эти слагаемые так ясны, так определенны, так ощутимы и поддаются исследованию. Сальвини показал каждую часть отлитой бронзы, а раньше они казались нам такими расплывчатыми, неуловимыми, неясными, точно растворенными в прозрачном эфире нашей мечты. И сколько непередаваемых, новых, еще более глубоких и неясных ощущений и воспоминаний породила эта тяжелая и грубая бронза.
Отелло Сальвини – монумент, памятник, закон на вечные времена, который изменить нельзя.
К. Д. Бальмонт как-то сказал: 'Надо творить навеки, однажды и навсегда!' Сальвини творил именно так: 'навеки, однажды и навсегда'.
