Рабовладелец вскочил на ноги, но тут же упал. Он попробовал еще раз, но вновь нога подвела. Он завалился и пополз на четвереньках.
– За мной, – обернулся однорукий к бедолагам, находившимся с ним в одной связке.
Зрелище было жутковатым – десяток скованных людей догоняют ползущего на четвереньках, причем не ради забавы.
– Наин, дай и нам! – крикнул кто-то.
Сцепка рабов окружала полумесяцем ползущего.
– Толикам, перехвати наших и выведи их чуть дальше по дороге, ни к чему Огарику видеть, – попросил я, направляясь к тому, что с болтом в спине.
Подойдя, положил самострел и проверил пульс – мертв как труп. Уцепившись двумя руками за конец болта, выдернул его – нечего разбазаривать имущество. Перевернув убитого, убедился в своей правоте. То же самое лицо, пусть и постаревшее, которое улыбалось мне, когда он встречал вышедшего из леса маленького мальчика, что-то лопоча на местном.
– Земля круглая, – произнес я по-русски.
– Хромой, – окликнул меня Чустам. – А ты знаешь, что существует закон, предписывающий подданным империи говорить на имперском.
– А я не подданный этой империи.
– Тоже верно.
– Ага, не подданный – вещь, – усмехнулся Клоп одиноко.
Упрекать его в неуместной шутке я не стал, тем более что он сам это понял. Рабы тем временем возвращались на прежнее место. Проверять пульс у их жертвы не было смысла.
– Ты тоже можешь побежать, – предложил я второму работорговцу, держа арбалет.
Тот лишь хмуро посмотрел на меня.
– Встань, – прорычал однорукий, подойдя к нему.
Тот не шелохнулся.
– Вставай, тварь, и прими клинок как человек.
Похоже, работорговец, в отличие от своего напарника, выбрал иной путь попытки спасения своей жизни – играть на жалости. В этом мире, когда сдавались в плен, вместо того чтобы поднимать руки, становились на колени, но признавших поражение, так же как и у нас, не принято было убивать.
– Первый раз вижу благородного раба, – прокомментировал Липкий. – Хотя нет, второй. Горна тут еще видел.
Однорукий взглянул на Липкого и вдруг очень артистично крутанул клинок, разгоняя, и нанес режуще-рубящий удар по шее рабовладельца, тем самым почти снеся ему голову. И это левой рукой! Тело повалилось набок, и в этот момент клинок вышел из разреза. Труп мягко опустился на дорогу. Голова слегка ушла в сторону от тела, противно оголив кровоточащий разрез. У меня пошли рвотные позывы.
– Красивый мах. Воевал? – поинтересовался Чустам.
– Показушник.
Чустам одобрительно кивнул.
– Клоп, распрягай двуколку. Чустам, дай мужикам топор, пусть сами освобождаются. – Мне хотелось побыстрей уехать.
– Там на двуколке инструмент для расковки, – сказал однорукий.
– Липкий.
– Сделаем. – Вор вальяжно, вразвалочку пошел к арбе.
Я бы ухмыльнулся, но меня все еще мутило.
– Большой, осмотри, что на двуколке, часть продуктов оставь им.
– Могу спросить, кто вы? – поинтересовался однорукий.
– Освободители рабов, – усмехнулся Чустам.
– Рабы мы, – ответил я однорукому, – такие же рабы, как и вы. С собой не берем, и так запаздываем, – памятуя прошлое освобождение, собственно мое, предупредил я порывы идти с нами. – Но предупреждаю, мы тут одного либалзона потрепали неподалеку, да и имперским на хвост наступили, так что бегите как можно дальше отсюда.
– А что, неплохая бы команда вышла. – Липкий, улыбаясь, подвел мне кобылу и кинул кувалдочку и две заостренные пластины рабам. – Однорукий, хромой и немой.
Я закинул ногу в железное стремя. Железное! Однозначно перевяжу на Звезданутого.