С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Том 1.

Есенин. Он лежал на кровати, покрытой серым одеялом. Правая забинтованная рука лежала под одеялом, здоровой левой он пожимал нам руки. Берзина положила на стоявший возле кровати стул привезенную завернутую в бумагу снедь, я – испеченный моей матерью торт. Есенин осунулся, лицо приняло зеленоватый оттенок. Его все-таки мучила боль, он подергивался. Но глаза засияли радостным голубым светом. Сергей стал подробно расспрашивать нас об интересующих его делах. В то время он мучился, не имея отдельной комнаты, и вопрос о жилище был для него самым насущным. Берзина сказала, что у него будет комната. Это успокоило его, и он стал говорить о работе над 'Страной негодяев', где он собирался вывести атамана Махно. ‹…› Есенин попросил позвать к себе беспризорного мальчика, который повредил себе ногу и передвигался на костылях. ‹…› Берзина спросила Сергея, работал ли он над стихами. Он ответил утвердительно, подвинулся повыше на подушки и стал читать небольшое стихотворение 'Папиросники'. Я уже писал, какое тяжелое впечатление произвела на него встреча с беспризорным на Тверском бульваре, но, разумеется, он и раньше наблюдал жизнь этих несчастных детей, обездоленных войной. Улицы печальные, Сугробы да мороз. Сорванцы отчаянные С лотками папирос. Очевидно, мальчик, бывая в палате у Сергея, рассказывал ему о своих мытарствах по белу свету, потому что в стихотворении были такие подробности, которые человек со стороны не узнает. Беспризорный мальчик был потрясен. Ведь это песня о его несчастной доле. Чем больше он слушал, тем сильнее всхлипывал. – Ну, чего ты, Мишка? – сказал Есенин ласково, закончив чтение. – Три к носу, все пройдет. – Сергей Александрович, – попросила Берзина, – прочтите еще что-нибудь! Есенин подумал и объявил, что прочтет 'Черного человека'. Еще до ссоры Сергея с Анатолием было назначено заседание 'ордена'. Я пришел в 'Стойло' с опозданием и застал Есенина читающим конец 'Черного человека'. Слушающие его В. Шершеневич, А. Мариенгоф, И. Грузинов, Н. и Б. Эрдманы, Г. Якулов были восхищены поэмой. Я был рад, что теперь услышу всю поэму целиком. В юности Сергей знал не только стихи и поэмы Пушкина наизусть, но и многие прозаические произведения. По форме 'Пугачев' навеян маленькими трагедиями Александра Сергеевича. Эти же трагедии сыграли роль и в 'Черном человеке', который гнался за Моцартом. Мне день и ночь покоя не дает Мой черный человек. За мною всюду Как тень он гонится. (А. С. Пушкин. 'Моцарт и Сальери') Сергей сел на кровати, положил правую забинтованную по локоть руку поверх одеяла, во время чтения 'Черного человека' поднял ее левой, обхватил. Вероятно, потому, что не мог в такт, как обычно, поднимать и опускать забинтованную, раскачивался из стороны в сторону. Это напоминало то незабываемое место в пьесе М. Горького 'На дне' (МХАТ), когда татарин, встав на колени и обняв левой рукой забинтованную правую, молится, раскачиваясь из стороны в сторону. Поэма Есенина была длинней, чем ее окончательный вариант. В конце ее лирический герой как бы освобождался от галлюцинаций, приходил в себя. Последние строки Сергей прочитал почти шепотом. Все – поза Есенина, его покачивание, баюкание забинтованной руки, проступающее на повязке в одном месте пятнышко крови, какое-то нечеловеческое чтение поэмы произвело душераздирающее впечатление. Беспризорный мальчик по-детски плакал, плакала, прижимая платок к глазам, Берзина. Я не мог унять слез, они текли по щекам. Сергей, просветленный, казалось, выросший на наших глазах, господствующий над нами, смотрел поголубевшими глазами. Когда мы прощались, он пожал мне левой рукой правую и сказал: – Я здесь думал. Много я напутал. В 'Вольнодумце' все исправлю… ‹…› 7 апреля 1924 года около десяти часов утра в нашей квартире раздался звонок, я отпер входную дверь – передо мной стояли Сергей Есенин и Всеволод Иванов. Они сняли пальто. Оба были в серых костюмах светлого тона, полны безудержного веселья и солнечного дыханья весны. У Есенина в глазах сверкали голубые огни, с лица не сходила знакомая всем улыбка и делала его, в золотой шапке волос, обворожительным юношей. Иванов, видимо, хотел казаться солидным, хмурил брови, поджимал губы, но Сергей толкнул его локтем в бок, и Всеволод, не выдержав, засмеялся и сразу стал добродушным, привлекательным. Еще идя по коридору, они, перебивая друг друга, восклицали: 'Теперь будет читать как миленький'. – 'Надо бы туда же и директора!' – 'Он толстый, не влезет!' Усевшись в моей комнате в кресла, гости посвятили меня во вчерашнее их похождение. Возвращаясь с именин, они проходили мимо Малого театра и увидели вывешенную при входе афишу с объявленным на две недели вперед репертуаром. Все это были старые русские и зарубежные драмы. Сергей и Всеволод возмутились: в театре не идет ни одна советская пьеса! Им часто жаловались драматурги на то, что театры не только не принимают советские вещи к постановке, но даже отказываются их читать. Есенин и Иванов решили поговорить по душам с заведующим литературной частью и прошли через артистический подъезд к нему в кабинет. Заведующий – благообразный, худощавый и спокойный человек, был удивлен и обрадован приходом известных писателей. Сперва беседа шла в мирном тоне, но, когда заведующий стал доказывать, что высокочтимые артисты не находят для себя в новых драматических произведениях выигрышных ролей, Всеволод любезно осведомился, читает ли он, заведующий, пьесы советских авторов. Тот закивал головой и даже слегка возмутился: что за вопрос! Тогда Есенин предложил своеобразную игру в фанты: заведующему будут названы пять советских пьес, если хотя бы одну он читал и расскажет содержание, – выигрыш на его стороне, если нет – победили они, писатели. Заведующий пересел с дивана на кресло, потер руки и согласился. Выяснилось, что ни одной из пяти пьес, которые ему назвали, он не читал. Только одна была известна ему – увы! – по названию. – Признаетесь, что проиграли? – вежливо спросил Всеволод. – Признаюсь! – вздохнул заведующий. – А ну, взяли! – скомандовал Есенин. В одно мгновение легковесный заведующий был аккуратно водворен под диван… Рассказывая об этом, мои гости подошли к книжным шкафам. Всеволод полистал брошюру 'Гудини – король цепей', потом вынул из книги Мюллера 'Моя система' собранные мной программы чемпионата французской борьбы в цирке Р. Труцци с портретами налитых мускулами участников. Иванов сказал, что был борцом в цирке, и назвал еще две-три свои профессии. Но позднее я узнал, что до тех пор, пока он стал писателем, их было у него, пожалуй, больше, чем у Джека Лондона. Покопавшись в сборниках стихов, Есенин извлек альманах 1915 года 'На помощь жертвам войны. Клич'. Он нашел стихотворение Александра Ширяевца 'Зимнее' и прочитал его вслух. Там – далече, в снежном поле Бубенцы звенят. А у месяца соколий Ясный взгляд…

Во серебряном бору Дрогнет Леший на ветру, Караулит бубенцы… - Берегитесь, молодцы! – Хорошие стихи, а напечатали в подборку, – произнес с досадой Есенин, захлопывая сборник. – Такого безобразия в 'Вольнодумце' не будет! Я спросил, дано ли разрешение на издание 'Вольнодумца'. Он ответил, что теперь это его меньше всего волнует. Он подбирает основных сотрудников журнала, для чего встречается с многими писателями и поэтами. По его планам, в 'Вольнодумце' будут участвовать не связанные ни с какими группами литераторы. Они должны вольно думать! Он хотел печатать в 'Вольнодумце' прозу и поэзию самого высокого мастерства, чтобы журнал поднялся на три головы выше 'Красной нови' и стал образцом для толстых журналов. Конечно, в 'Вольнодумце' обязательно будут помещаться произведения молодых авторов, только с большим отбором и с условием, если у них есть что-нибудь за душой. Он говорил о журнале, то вскакивая с кресла, то снова опускаясь на него. Он распределял в 'Вольнодумце' материал, сдавал его в типографию, корректировал, беседовал с директором Госиздата, договаривался о распространении издания. Иванов напомнил ему об отделе 'Вольные думы', где должны помещаться статьи и письма критиков, читателей, авторов. Есенин привел воображаемый пример: вот на страницах журнала напечатана вещь, вот вокруг нее в отделе поднялась драка: одни хвалят, другие ругают, третьи – ни то ни се! Но перья скрипят, интерес подогревается. Редакция, автор, критик читают и на ус наматывают. Я спросил, кто намечен в сотрудники 'Вольнодумца'. Сергей сказал, что для прозы у него есть три кита: Иванов, Пильняк, Леонов. Для поэзии старая гвардия: Брюсов, Белый, Блок – посмертно. Еще Городецкий, Клюев. – А новая гвардия? – Будет! Надо договориться впрок! – Значит, имажинистов отметаешь, Сережа? – С чего ты взял? Он сел в кресло, попросил бумагу. Я вынул мою записную книжку 'День за днем', открыл чистую страницу с отрывными листочками и положил перед ним. Взяв карандаш, он стал писать: 'В правление Ассоциации Вольнодумцев. Совершенно не расходясь с группой и работая над журналом 'Вольнодумец', в который и приглашаю всю группу…' Он поднес карандаш ко рту, чтобы послюнявить его, но он был чернильный, и я отвел его руку. Он посмотрел на меня и одним взмахом написал следующее: 'В журнале же 'Гостиница' из эстетических чувств и чувств личной обиды отказываюсь участвовать окончательно, тем более что он мариенгофский'. Сергей немного подумал и добавил: 'Я капризно заявляю, почему Мариенгоф напечатал себя на первой странице, а не меня'. Действительно, третий номер 'Гостиницы' Мариенгоф открыл подборкой собственных стихов, а