силы перейти на другую сторону улицы и нетвердой рукой заплатить за самый дешевый номер в маленькой убогой гостинице, удачно расположившейся так близко к «Последнему утешению». Подняться на второй этаж, где находился номер, удавалось не всегда – в таком случае я нанимал носильщика. Утром, не дожидаясь, когда пройдет опьянение, я возвращался в кабак – и все повторялось снова. Спустя три дня, перед самым закрытием, ко мне за столик подсел какой-то бесцеремонный тип – я не очень понимал, что ему от меня нужно, но второй комплект выпивки заказывать не стал – даже в таком состоянии мне хватило соображения понять, что призраки алкоголь не употребляют. Догадаться, что призрака я знаю, урезанных алкоголем умственных способностей мне не хватило, как и понять, что собственно ему от меня нужно. Вяло проследив, как бледнеет лицо бармена при виде такого странного посетителя, я расплатился и, прихватив по дороге початый кувшин черного кумыса, с которым общался последние полчаса, отправился допивать его в гостиницу, невежливо протопав прямо сквозь активно жестикулировавшего собеседника.
Однако спокойно опустошить сосуд мне не дали – едва я добрался до середины, как в комнате появился посетитель, да не один, и оба вполне материальные. После двух размашистых пощечин я смог сфокусировать взгляд и, глупо улыбнувшись, сказал:
– О, шеф, рад видеть. Ханыга, привет. А я как раз никак не могу расправиться с этим замечательным напитком. Поможете?
Шеф выругался, налил немного жидкости в стакан и передал его гоблину. Сам же в два глотка уничтожил то, что еще оставалось в кувшине.
– Ты давно жрал, сержант? – почти спокойно спросил он, после того как пустой кувшин уютно устроился под столом.
– Напротив, совсем недавно. – Я ответил очень трезвым голосом. – Ты не помнишь, когда меня выпустили из госпиталя? Вот накануне вечером.
– Ага, значит, три дня. А какого конячьего хрена ты тут эти три дня прохлаждаешься, ты можешь объяснить?
– О, это легко. Я заливаю горечь поражения. – Мне внезапно захотелось общения. – Хотя это только так говорится, что она горечь. На самом деле вполне себе сладкое чувство, только отдает гнилью. Я бы сравнил этот вкус с испорченным яблоком. Нет, скорее это было не яблоко, а такая, слегка подмерзшая сырая картошка. Шеф, ты когда-нибудь пробовал мерзлую картошку?
– Нет. А объясни-ка мне, сержант, с чего бы ты чувствовал горечь поражения? Ты же знаешь, что на самом деле мы все правильно сделали.
– Так это я сейчас знаю, а тогда не знал. – Я хихикнул немного невпопад, а потом продолжил: – А вы меня как нашли? Я тут одну прозрачную скотину видел, это он рассказал?
– Он и рассказал. Ты вообще-то в курсе, что суд над заговорщиками закончился, их развенчали и все такое, и все теперь довольны и счастливы, а после публичного выступления, как ты говоришь, прозрачной скотины весь эльфийский народ дружно кается и теперь более благовоспитанных подданных, чем эльфы, в империи нет?
– Не в курсе. Но мне и не интересно. Шеф, Ханыга, вот вы зачем пришли, мой кумыс пить? Могли бы тогда и с собой чего-то принести, а то я выпить хочу, а уже нечего. Безобразие.
– А ты и не будешь ничего пить. Вставай, мы тебя до дома проводим.
– А вот это черта с два. У меня законный отпуск по болезни, не мешайте мне восстанавливать здоровье.
Ханыга, молчавший в течение всего разговора, неожиданно сказал совершенно без акцента:
– Дурак ты, Сарх, – и с этими словами, шустро выхватив у меня из потаенного кармана парализующую звездочку, легонько царапнул ею меня же. Прежде чем уснуть, я флегматично пронаблюдал, как он помогает шефу взвалить на себя мое парализованное тело, и мне даже почти не хотелось грязно ругаться.
