и внимания никто не обращает.
Мачете, большой нож, тесак… Я знал одного парня, который ходил с прадедушкиной кавалерийской саблей. Только она была сломана и перезаточена, превратившись в какой-то странный, чуть восточного вида клинок…
Мачете – для восставших. Против людей его не применяют.
Видимо, это сидит в подкорке у всех, даже у бандитов и террористов.
Поэтому когда я коротко размахнулся и отрубил охраннику руку в локте – это произвело впечатление на всех.
Он начал выть, приплясывая на месте и тряся обрубком, из которого била кровь. Я стоял с мачете в правой руке, а левой сжимал отрубленную руку за запястье. Пальцы охранника по-прежнему крепко сжимали пистолет, героически выполняя последний донёсшийся от мозга приказ.
Курицына стала визжать ещё сильнее, хотя мне казалось, что это уже невозможно.
– Ты прав, есть разница, как проводить последние дни, – сказал я охраннику, чувствуя себя персонажем фильма восьмидесятых годов прошлого века.
И с силой пнул охранника в живот.
Тот с грохотом повалился, стал кататься по полу, сжимая обрубок уцелевшей рукой и крича:
– Жгут! Жгут, сволочи! Будьте людьми, жгут!
– Никто ничего не жжёт, – сказал я, глядя на Курицыну. – Просто отрубили по локоть.
…Да, кстати, чуть не забыл.
Того парня, что ходил на задания со сломанной перекованной саблей, в участке прозвали Арагорном…
Курицына прекратила визжать и встала. С ненавистью посмотрела на меня. Вытянула руку, тыча в меня пальцем.
– Вы! Вы, подонки, вертухаи, мужланы, нищеброды, коммуняки!
На «вы» она явно перешла не из-за уважения, просто теперь я для неё стал символизировать что-то большее. Не один полицейский, а весь мир в моём лице. Только при чём тут давно почивший коммунизм – я совершенно не мог понять. Видимо, у дамы давно наболело и даже подгорело.
– Думаете, остановите прогресс? Остановите свободу? – выкрикивала Курицына, будто была на митинге. – Заставите лучших людей терпеть засилье серости и быдла? Вы проиграли, вы уже проиграли, вы все сдохнете, а я буду молодая и красивая, и вечно, вечно, вечно буду жить!
А вы все сгниёте, и это убогое старичьё сгниёт, и ты, козёл, сгниёшь!
Это было бы даже смешно, если бы при этих словах Курицына не опустила руку в сумочку и не вытащила оттуда пистолет. Какой-то совершенно незнакомый мне, некрупный, но очень соразмерный, даже изящный.
Ну да, эта женщина слишком себя любила, чтобы пользоваться каким-то древним «ПМ» или чуть менее древним «ПММ», или «стрижом», или даже банальной «береттой». У неё было что-то небольшое, матово-чёрное, хищное и опасное даже на вид.
– Гори в аду! – завопила Курицына наставив на меня оружие.
Два выстрела грянули один за другим. Нет, не «слились в один», потому что Курицына на спуск нажать не успела.
Выстрелила подполковник в отставке Валентина.
Тело директорши рухнуло. Лишившийся руки охранник перестал орать – похоже, что гибель начальницы и то, как именно она погибла, навели его на неприятные мысли.
– Старая стала, – сказала Валентина. – Целилась в руку, попала в голову.
– Так точно, – сказал я. – Дважды промазали.
Голову представительнице грядущей элиты разнесло изрядно.
Как ни странно, она всё равно восстанет. Мёртвое тело затянет почти любые раны.
Но возвыситься ей уже не удастся. Восставшие с сильными повреждениями головы не превращаются в кваzи. Одна радость – они и не агрессивны, обычно сидят и неторопливо возятся в земле, вылавливая своё нехитрое пропитание – жучков и червей.
– И впрямь, – сказала Валентина. – Промазала. Просто удивительно. – Она посмотрела на стариков. Лысый держался за сердце, седой выглядел пободрее. – Мальчики, вы бы пошли выпустили запертых. Валидола приняли. И скажите нашим, что хватит бузить… без того заигрались…
Она подошла к валяющемуся на полу охраннику, достала из-за пояса мой пистолет, протянула мне. Потом стала вытягивать у охранника из джинсов ремень.
– Помочь? – спросил я.
– Иди, сына в кино своди, – отмахнулась Валентина. – И… кто там командует? Маркин?
