Я не решила, должна ли ненавидеть их за молчание.
Риз, конечно же, приказал им держать язык за зубами. Они повиновались, но…
Я застелила кровать, приготовила и съела завтрак, снова вымыла посуду и встала посреди комнаты, решая, чем себя занять.
Я вдруг поняла, что убежала.
Убежала, как Риз и предполагал. Однажды я сказала ему, что любая женщина, находящаяся в здравом уме, непременно от него сбежит. И удрала, как трусиха, как дура. Даже не помогла ему войти в дом, а бросила валяться в замерзающей глине.
Я бросила его, хотя еще день назад убеждала, что никогда не уйду.
Я требовала честности и при первом же настоящем испытании сама отказалась от его объяснений. Я даже не пожелала его выслушать.
«Ты меня видишь».
Получается, я не желала его видеть. Не желала видеть то, что находилось у меня перед носом.
Я предпочла скрыться.
А стоило… наверное, стоило остаться.
В середине дня меня одолела скука.
Отчаянная, неумолимая скука. Я оказалась заперта внутри этой уютной хижины. Оставалось лишь ходить из угла в угол и слушать звон весенней капели. Яркое солнце постепенно слизывало окрестные снега.
От скуки проснулось любопытство. Сначала я обследовала содержимое комодов в обеих комнатах – там лежала одежда, обрывки старых лент, ножи и кинжалы, распиханные между рубашками и штанами. Похоже, их туда сунули второпях и забыли. Потом настал черед кухонных шкафов. Опять-таки ничего особо интересного: съестные припасы, кастрюли и сковородки, заляпанная поварская книга. В той части, что служила гостиной, я нашла покрывала, несколько книг и снова оружие – оно здесь было спрятано повсюду. Единственным необследованным местом оставалась кладовая.
Не знаю, как должно выглядеть место уединенного отдыха верховного правителя, но эта хижина показалась мне… необычной. Все здесь было устроено заботливо и одновременно с какой-то небрежностью. Словно эта хижина – единственное место, где они могли быть самими собой: валяться на кроватях и диване, по очереди готовить, убирать в доме, охотиться.
Отдыхать семьей.
Хижина и ощущалась как семейное место. Эта семья разительно отличалась от моей, оставшейся в смертной жизни. О такой семье я не смела даже и мечтать – ни живя с отцом и сестрами, ни потом, в поместье с обилием слуг и еще бо?льшим обилием правил. Там мне надлежало быть символом для сокрушенных подданных Тамлина, а также золотым идолом и марионеткой для верховной жрицы.
Кладовая оказалась просторнее, чем я ожидала. Едва я открыла дверь, на меня пахнуло холодом. Магия, управлявшая хижиной, тут же зажгла свечи. На полках не было ни пылинки – наверняка и здесь не обошлось без магии. Я обнаружила съестные припасы, книги, вещи, необходимые для странствий по окрестным горам. Я ничуть не удивилась, найдя среди мешков и мотков веревки еще несколько ножей и кинжалов. Я обшарила глазами всех этих свидетелей прошлых и, возможно, будущих походов и охот и вдруг увидела то, чего никак здесь не ожидала увидеть.
Полдюжины баночек с краской, рисовальную бумагу, кисти. Кисти были старыми, со следами краски на волосках. Видно, их даже не пожелали как следует отмыть.
Просунув руку дальше, я обнаружила изящные шкатулочки с пастелью, акварельными красками и даже углем для набросков… но я не могла отвести глаз от масляных красок и кистей.
Кто же из них пробовал себя в живописи, но забросил это занятие?
Надо будет спросить у Мор. Я протянула озябшую руку к ближайшей баночке и отвернула крышку.
Краска превосходно сохранилась – сочная, синяя. Наверное, магия не давала ей засохнуть. Я положила ее в пустой мешок и потянулась за остальными баночками.
Я рисовала весь день.
Солнце село. Вспыхнули несгораемые свечи. А я продолжала рисовать, не замечая времени и не чувствуя усталости.
Лишь на рассвете, когда луна побледнела, я торопливо умылась и, не переодевшись, бухнулась в кровать, где мгновенно уснула.
Сон мой длился недолго. Я проснулась с восходом солнца и, прежде чем его лучи начали растапливать окрестные снега, снова взялась за кисть.
