повезет, то и фраза главного героя этого события. «И все же она вертится» Галилея, «Эврика!» Архимеда, «Государство – это я» «короля-солнце» Людовика XIV, «Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом» Суворова… А потом из памяти потомков исчезнут и имена.
Забвение, страшное в своем безразличии к местам, именам, датам, перевернувшим тысячи жизней. Хотя ныне безымянные герои когда-то писали летопись истории своими кровью и болью. Чтобы потомки могли жить. Жить счастливо и спокойно.
И мы живем, каждый человек живет, до тех пор остается человеком, а не двуногим белковым телом, пока помнит свою историю. Пока в его душе существует знание: для чего, ради кого и зачем. Когда эта истина исчезает, остается только оно – существование туловища.
Я смотрела на то, как суетятся стражи и красносутанники, складывая хворост, обливая его смолой, а голова была абсолютно пустой. Из размышлений вырвал женский визгливый голос:
– Честным людям и так ходу нету, а эти приперлись тут, на лошади.
Впрочем, говорила она не в лицо, а в пространство, здраво рассудив, что шпага на боку одного из всадников при прямом оскорблении может пройтись и не по воздуху.
Пришлось спешиться. Пока Пауль ушел искать коновязь и уговаривать свою четырехногую строптивицу подождать немного, я, влекомая каким-то странным, почти потусторонним чувством, начала протискиваться сквозь толпу, усиленно работая локтями.
Несмотря на сутолоку, удалось пробиться почти к помосту. Пауль, безбожно отставший, поначалу пытался кричать, а потом плюнул на это неблагодарное дело.
Повозка с водруженной на нее клеткой, запряженная двумя клячами, показалась на краю площади спустя час, когда толпа уже уплотнилась до состояния булыжника. Поскрипывая, телега медленно катилась перед расступающимися зеваками. Расчистить дорогу помогали стражники, ощетинившиеся пиками и алебардами. Охранники сопровождали повозку и привычно уклонялись от гнилых овощей, тухлых яиц и камней, летевших в узника, заточенного в клетку.
Когда процессия поравнялась со мной, я была поражена видом того, кого светский суд Рима провозгласил одним из опаснейших пособников дьявола, еретиком и всемогущим чернокнижником.
Молоденький парнишка. Худущий до синевы. По нему можно было наглядно изучать анатомию. Весь в синяках, ссадинах и кровоподтеках. И это он – Марио Медичи – мое спасение?
Меж тем повозка доехала до центра площади и остановилась. Противный лязг металла резанул уши, и парнишку выволокли из клетки. Осужденный на смерь не сопротивлялся. Казалось, он уже попрощался с жизнью: глаза смотрели на мир бездумно, движения были как у железной, проржавевшей куклы – механическими и рваными. Пока Марио привязывали, красносутанник начал оглашать приговор.
Этот сутулый, худой как щепка и наверняка высокий, не будь у него горба, церковник так истово зачитывал папскую буллу, что у меня сложилось стойкое впечатление: передо мной ярый фанатик слова Божия. С таким не поладишь добром, как водится меж людьми, не посулишь ему серебра, и дух тяжело сломить. Идейный, а потому вдвойне опасный.
Стражи же, окружившие кольцом место кострища, – обычные служаки, взирали на происходившее кто с вялым интересом (видать, не первый раз конвоируют таких вот «преступников»), кто устало, с красными от бессонной ночи глазами, кто сурово зыркал на толпу, воодушевленную грядущей потехой.
Я машинально отмечала это все, в то время как мозг лихорадочно перебирал варианты. Слова обвинителя: «И приговаривается к смертной казни через сожжение» – прозвучали где-то на периферии сознания. А вот на палача, подошедшего с факелом к вязанкам хвороста, среагировала как на взмах клетчатого флага, что дает отмашку началу гонки. И картинг с фортуной начался.
Капюшон плаща скрывал лицо, длинные рукава закрывали даже кончики пальцев. Пистолет, оброненный отцом – блюстителем дочерней нравственности, заткнутый за пояс джинсов. Сколько патронов осталось в той обойме? Хватит ли?
Рука нырнула в складку хламиды. Щелчок. Пистолет снят с предохранителя.
Вскинула руку, целясь в красносутанника.
Отдача выстрела отозвалась болью в кисти. В воздухе растекся запах жженого пороха. Отблеск солнца на вороненом металле. И еще одно нажатие на спусковой крючок. На этот раз мишенью стал арбалетчик. Первый, за ним второй и третий.
Я просто стреляла, стараясь попасть. Не заботясь о том, ранит пуля или убьет. На душе почему-то было до жути спокойно. Может, оттого, что загодя, еще идя сюда, на площадь Цветов, решила, что о великой морали, о цене человеческой жизни и душевных терзаниях буду думать позже.
Наверняка и эти стражники, и церковник мне будут сниться, как и покойный Распределитель. Будут. Если выживу. Если смогу.
