зданий и даже в самой земле. Они были готовы прятаться и ждать, прятаться и ждать. А теперь мы разрушали вокруг себя все то, что заставляло их прятаться. Рубили леса, насыщавшие нашу атмосферу кислородом, к которому Древние, существа из далекого космоса, питали отвращение. Застраивали луга, осушали болота. Сбрасывали в моря ртуть и радиоактивные отходы. Загрязняли воздух серой и свинцом. Сказывалось ли в этом тайное влияние Древних или нет, но мы постепенно возвращали мир в его прежнее состояние – в то, которое было им необходимо. Когда в мире были только мертвые океаны и темные небеса, тяжелые металлы и антарктический холод.
Я повернулся к Миллеру и сказал:
– Вы этого не видели.
– Не видел чего? – спросил он.
Я пересек террасу и взял с кирпичной ограды одну из каменных урн, в которой некогда росла герань. Она была такой тяжелой, что я едва смог поднять ее, и на полпути к дому мне пришлось поставить ее на землю. Но Миллер понял, что я пытаюсь сделать, и пришел мне на помощь.
– Я ничего не видел, – сказал он.
Вместе мы доковыляли до кухонной стены – раскачали урну и бросили ее в окно. С громким звоном она выбила половину стекла из рамы и упала в раковину. Я выбил два оставшихся острых осколка и залез через окно в кухню. Миллер последовал за мной.
– Будем через пять минут, Дасти, – пискнула рация Миллера.
– Вас понял, – ответил он и выключил ее.
Мы двинулись через кухню, под подошвой хрустело битое стекло. Из глубины дома доносился
С помощью прихватки мне, наконец, удалось пробраться внутрь.
В коридоре мы остановились и прислушались. Послышалось пение, но в такой низкой тональности, что я не понимал, слышу я его или чувствую.
– Думаете, Дэнни здесь? Я никого не
– Дэнни! – позвал я. Затем подошел к лестнице, сложил руки воронкой вокруг рта и крикнул еще громче: –
Положив руку на стойку перил, я стал ждать. Это выглядело смелым жестом. Чувство было такое, будто в Фортифут-хаусе шевелилось все – стены, пол, перила. Я бы все отдал, чтобы броситься на кухню, вылезти из окна и бежать от особняка прочь, без оглядки и как можно дальше.
И тут я услышал какой-то слабый писк, больше похожий на кошачье мяуканье, чем на человеческий голос. Но вы всегда узнаете голос собственного ребенка – независимо от того, насколько он искажен, далек или приглушен.
– Что это? – спросил Миллер.
Но я уже преодолел половину лестницы, крича:
– Дэнни! Держись! Дэнни, это папа!
Чердачная дверь была открыта, и вырывающийся из нее воздушный поток доносил зловонный запах дыма. Это был тот же смрад гари, уже знакомый мне – густой, едкий, металлический. Он напоминал слезоточивый газ или горящие покрышки.
Я вытащил из кармана скомканный носовой платок и зажал им рот и нос. Из-за спины раздался крик Миллера:
– Ради бога, Дэвид, будьте осторожны! У патрульных в машине есть респиратор!
Но я снова услышал приглушенное мяуканье, и на этот раз был абсолютно уверен, что это Дэнни. Я не позволю Бурому Дженкину забрать его, с респиратором я или без.
Я взобрался по чердачной лестнице и осмотрелся. Весь чердак был заполнен едким дымом и всепроникающим серым светом. Люк на крышу был открыт, а под ним стояла стремянка. По ней, сгорбившись, неловко карабкался Бурый Дженкин. А на самой верхней ступеньке стоял Дэнни, его голова и плечи уже скрылись за рамой. У подножия лестницы караулила Лиз с бледным перекошенным лицом. Руками она сжимала плечи ребенка, которого называла плодом моего воспаленного воображения. Чарити.
Бурый Дженкин повернул голову, и его глаза сверкнули ядовитым желтым огнем. Его одежда напоминала какую-то нелепую пародию на костюм священнослужителя – грязный воротник, пыльный черный пиджак и черный жилет, заляпанный пятнами от супа.
