улетают, конечно, душа болит, прямо-таки вдребезги-пополам! Мы же не железные! – Борода как-то горестно вздохнул и повторил: – Все будет в порядке. Он тебе еще рыбу таскать будет…
Насчет рыбы, это Борода как в воду глядел! Как-то утречком, в конце недели, Го-Ры-Ныч первую щуку приволок, попросил выпотрошить и на четыре части поделить – себе и Чубайсу – чтоб, значит, поголовно и без базара. Уяснив, что теленок рыбу не ест, удивился, но настаивать не стал, все слопал сам, на троих.
Дальше – больше. Жерех, судак… Все – отборный крупняк, как на выставке. А уж когда до Го-Ры-Ныча дошло, что осетрина и жирнее, и ловить ее легче, вообще наступило золотое время, потому что от молока Мурки он отказался, а икру осетровую и молоки не ел принципиально. Брезговал. Да и не жаден был. Стоило попросить – уступал самые лучшие куски.
Дядю Мишу он упорно продолжал называть «папа», корову – «Му-мама», а тетю Любу – «Лю-мама». Все возражения тети Любы и попытки дяди Миши переучить Го-Ры-Ныча не принесли плодов и были заброшены.
Днем Го-Ры-Ныч предпочитал спать в ивняке, за картофельным полем, а охотился только ночами. В результате утро у дяди Миши было самым горячим временем суток. Рыбу надо было разделать, разделить, икру – пробить, посолить. За взвешиванием и дележом еды Го-Ры-Ныч всегда следил всеми тремя головами, чтоб все честно было, до «м-мулиметра». Такая вот драконья принципиальность.
Без проблем, конечно, не обошлось. Заявился как-то с утречка участковый с двумя вкуровцами в качестве понятых и пострадавших. Интересовались, не видел ли кто чужих на острове или катера какого, не местного. Постепенно дядя Миша выяснил: ночью по вкуровцам, затаившимся в камышах, с воды саданули из огнемета. Хорошо еще, что никто не пострадал!
Так дядя Миша узнал, что Го-Ры-Ныч ко всему еще и огнедышащий. Пришлось с ним потолковать, разъяснить неправоту и отсутствие необходимости привлекать внимание к себе и острову. Го-Ры-Ныч не дурак, все понял, стал летать за рыбой в другие места, вкуровцев больше не задирал, только иногда, в охотку, винты у их моторов под водой откусывал. Но исключительно вдали от дома своего.
Однажды утром дядя Миша рыбы в обычном месте не обнаружил. Он не поленился, сходил на огород и увидел, что Го-Ры-Ныч дрыхнет в гнезде под ивами и голодным вовсе не выглядит. По возвращении в дом на вопрос тети Любы: «А где икра?» – дядя Миша ответил:
– Большей частью – в реке. И в холодильнике валом. Го-Ры-Ныч, видать, сам научился рыбу потрошить или, морды его толстые, целиком глотает…
Так и шла жизнь потихоньку-полегоньку, но однажды вечером, когда тетя Люба доила Мурку, а дядя Миша чесал корове шею, Го-Ры-Ныч осторожно, чтобы не помять картошку на огороде, приполз к сараю и просунул все три головы в проем двери.
– Мам-мы! П-пап-па! Братец! Добрый веч-чер!
Головы по очереди выговаривали слова, с большим старанием произносили все звуки и улыбались.
В ответ на приветствие Мурка что-то нежно промычала, тетя Люба едва не перевернула подойник и чертыхнулась, а дядя Миша поздоровался и принялся выжидательно разглядывать головы.
– Мам-мы! П-пап-па! Мы уш-ше ф-фырос-сли и с-скор-ро с-станем с-соф-фсем ф-фс-срос-слыми. Мы не т-такие, как ф-фы, но ф-фы кор-рмили нас-с, поили и л-лю-пил-ли. Ф-фам п-пыло тяш-шело, но ф-фы тер-рпели. Теп-перь мы х-хотим мир п-пос- смотр-реть и найт-ти п-подобных-х нам. Это оч-чень далеко. Ф-ф Тр-ридес-сятом Цар-рс-стве…
То ли утомленные длинной речью, то ли в ожидании чего-то головы замолчали. Дядя Миша, прочувствовавший вдруг, что Го- Ры-Ныч вот-вот улетит черт-те куда и наверняка не вернется, растерянно посмотрел на Мурку и жену, как бы обращаясь за поддержкой. Мурка печально молчала, а тетя Люба украдкой крестилась. Молчание затянулось, и голова, находившаяся сверху, укусила среднюю за ухо.
– Да п-помню я! – огрызнулась укушенная голова и густым басом, без всякого шипения и акцента, требовательно заявила: – Мамы! Папа! Благословите нас!
Дядя Миша, как будто всю свою жизнь делал только это, троекратно облобызал головы, тетя Люба вздохнула, а Мурка промычала нечто невнятное, и из ее карего глаза выкатилась прозрачная слеза.
Тишину прощания нарушил сам Го-Ры-Ныч. Точнее, его средняя, наиболее образованная голова:
– Прощайте, мамы и папа, сродственники наши! И ты, брат наш единоутробный, прощай! Может, когда свидимся!
Го-Ры-Ныч, аккуратно вытащив головы из сарая, высоко подпрыгнул и развернул крылья. Он быстро набрал высоту, сделал прощальный круг над отчим домом, полыхнул огнем из всех голов и полетел куда-то на юго-восток…
Дядя Миша закончил повествование в крутейшем миноре, но все наше сопереживание ему полностью обнулилось, когда он неожиданно сжал руку в кулак и, потрясая им, провозгласил:
