недоверие парням. А те, видать по всему, были рады.
– Эх, конунг, как мы тут… как! Если б ты только знал!
– А я, похоже, убил местного вожака Вальдинга…
– Вальдинга? Вряд ли, конунг. Его средь убитых нет. О, мы…
Обоих прямо-таки распирало от желания похвастаться. Правда, один другому не перечил, но перебивали – на полуслове:
– А вот мы…
– А вот у нас…
– И тут-то мы его и прищучили…
– Долбанули секирой по башке, башка и разлетелась, словно тыква!
Как сообразил на ходу Рад, это даны рассказывали, как, случайно оказавшись в Данпарстаде, расправились с прежним вожаком одной из местных шаек, которую и возглавили сами, мгновенно выделившись своей бесшабашной воинственностью, необычайной – на грани полного безумства – храбростью и презрением к смерти. Ну, и воинским умением, конечно. Меч и кинжал, копье и топор пускали в ход, не раздумывая и ни секунды не сомневаясь – а надо ли? Короче, те еще было отморозки, впрочем, ничего другого от них князь и не ждал. А чего еще ждать от таких закоренелых язычников, для которых погибнуть в битве – единственная достойная участь. Эти юные даны и жили-то ради смерти – чужой или своей, не важно. Правда, как признался под бражку более серьезный Готбольд, Данпарстада они в последнее время побаивались:
– Слышишь, конунг, мы не хотим умереть так.
– Как – так? – князь тут же напрягся.
Готбольд поставил на стол кружку и понизил голос до шепота:
– Как умирают здесь многие. Все чаще и чаще. Целыми семьями, родами. Я не хочу, чтоб под мышками и в паху сочился гной, я не хочу лежать словно колода, метаться в бреду, чувствуя, как черные лапы смерти тащат из тебя жилы, не хочу гнить заживо, харкать кровью. Лучше уж я брошусь на вражеский меч!
– Поистине верно сказано, Готбольд-хевдинг! – радостно поддержал сородича Ракса. Этот-то парень все время улыбался, такой уж неисправимый был оптимист.
Готбольд же, несмотря на юный возраст, смотрел на жизнь более трезво:
– А я вот подумал, мой конунг, мечей-то, даже вражеских, вскоре может и не остаться! Здесь везде – незаметно и тихо – ползет смерть. Та самая, жуткая, о которой я тебе рассказал. Да ты, верно, и сам все хорошо знаешь. О, боги! О мудрый Один, о Тор… Да разве ж пустят нас в Валгаллу трясущихся, с отгнившими ногами, руками, с кровоточащими язвами? Потому, конунг, мы давно решили уйти. Ждали только подходящего случая и пока еще не знали – куда.
– А теперь – знаете?
– Теперь мы – с тобой. Ты ведь примешь нас обратно в свою дружину?
Рассмеявшись, Радомир махнул рукой:
– Ну, а куда ж вас девать, парни?
Те еще, конечно, разгильдяи. Но, с другой стороны, эти двое в бою стоят взвода. Да и нельзя сказать, чтоб молодые даны были такими уж безмозглыми, какими с первого взгляда казались. Особенно Готбольд. Что и сам осознавал и даже всячески подчеркивал, как и сейчас, когда речь зашла о купце… нет, вначале о том юном пройдохе – воришке-проводничке.
– Гангред его звать, – походя, пояснил Готбольд, – Парень так себе, пустой человечишко.
– Чего ж за него вступились?
– А как же! Это ж наш человек, пусть и никчемный. Одного из наших забидят – мы не отомстим, спустим… другого – так вскоре можно будет вообще убираться, куда подальше, никто уважать-бояться не станет. А врагов-соперников у нас здесь хватает – тот же Вальдинг. Тот еще нидинг, в открытом бою посмотрели бы, кто кого, а так… Хитрый, гнус! И воинов себе поднабрал изрядно.
– Ты хотел что-то сказать об еврейских купцах, – соглашаясь в душе со всем сказанным, напомнил князь.
Ракса дернулся, едва не разлив по столу брагу:
– Это я! Я хотел про купцов сказать…
– У-у-у, гады-то! Особенно иудеи. Жадные, хитрые, за медяху – удавятся. Ради злата живут, как нелюди. Ничего, доберемся мы скоро и до них…
– Экий ты дурень, братец, – поддев, ухмыльнулся Готбольд.
Ракса хлопнул глазами:
– Это почему я дурень?
