Прошел почти месяц. Помню, как в 'рождественский сочельник' (тогда праздновали рождество) кто-то мне позвонил, спрашивая – не у меня ли Есенин, ведь он приехал… Я ответил, что не знаю о его приезде. После этого два дня звонили, а я искал его, где только мог. Мне и в голову не пришло, что он будет прятаться в злосчастном 'Англетере'. Рано утром на третий день праздника из 'Англетера' позвонил Садофьев. Все стало ясно. Я поехал в гостиницу.
Санитары уже выносили из номера тело Есенина. Вечером гроб с телом стоял в Союзе писателей на Фонтанке. Еще позднее дроги повезли Есенина на Московский вокзал. Падал снег. Толпа была немногочисленной. Еще меньше было народа на железнодорожной платформе возле товарного вагона. Вот все, что я помню… Нет, еще два слова.
Через некоторое время пошли разговоры, статьи: кто виноват в происшедшем? Поздно было искать, когда уже все случилось. Стихи Есенина и его жизнь не раз могли внушить тревогу, но почему-то все это воспринималось лишь в поэтическом аспекте. Справедливее всех написал А. В. Луначарский: 'Все мы виноваты более или менее, надо было крепко биться за него…'
Немало 'лишнего', немало противоречий в своем образе создал он сам. Вспомним хотя бы его 'Исповедь хулигана'… Но этот же человек всегда с подлинной глубиной, чистотой, романтизмом писал о любви. Он сам себя в своих стихах назвал 'последним поэтом деревни' 12. Но разве он мало писал просто о жизни? Разве, раскрывая свое собственное сердце, он не писал просто о человеке? Или, и это самое важное, о судьбах своего народа, Родины… Он же воспел ураган революции и
Ю. Н. ЛИБЕДИНСКИЙ
С поэзией Сергея Есенина познакомился я задолго до первой встречи с поэтом. Альманах 'Скифы' N 2, где напечатана была поэма Сергея Есенина 'Товарищ', я купил в книжном киоске городского Совета в начале 1918 года. Она начиналась словами:
И в ней, как и в 'Двенадцати' Блока, появился примерно в такой же трактовке, что у Блока, Христос. У Есенина младенец Иисус 'пал, сраженный пулей', на питерских улицах в феврале 1917 года.
Слушайте:
Поэма эта мне понравилась и легко запомнилась. Но выражение 'железное слово: 'Рре-эс-пуу-ублика!' – так кончается поэма – больше чем понравилось: именно таким, могучим, железным, воспринимался тот новый, советский строй, который возникал в огне и грохоте Октябрьского пожара. И так же вошло впоследствии в душу, как лозунг и народная поговорка, звучавшее кратко и гордо:
С тех пор я уже сам отыскивал стихотворения Есенина, и почти все они нравились мне, хотя религиозные мотивы его творчества казались надуманными.
Подобного рода строфы отзывались для меня риторикой и сочинительством. Странным казалось переплетение в одной стихотворной строфе кощунства и религиозности, душевной чистоты и грубо- похабных, словно назло кому-то сказанных слов.
Но, конечно, сильнее всего в стихах Есенина покоряла воплощенная в них поэтическая прелесть русской природы. Даже самое имя его казалось мне названием не то времени года: Осенин, Весенин, – не то какого-то цветущего куста…
Когда в 1921 году я приехал в Москву, она полна была слухов о приключениях и выходках Сергея Есенина. ‹…›
'Неделя' была напечатана, я уже считал себя причастным к литературе и стал интересоваться жизнью писателей. В частности, я расспрашивал о кафе поэтов 'Стойло Пегаса', и одна моя новая московская знакомая, также делавшая первые шаги в литературе, предложила вместе с ней сходить в это знаменитое кафе.
Я тогда носил еще военную форму, весьма бросавшуюся в глаза: это была форма Высшей военной школы связи – серые обшлага и черно-желтые, по роду войск, петлицы. Такие петлицы, обозначавшие род войск, красноармейцы называли 'разговор'. 'Шинель с разговором…' – говорили тогда. Мне казалось, что прийти в 'Стойло Пегаса' в военной форме – значило бросить на нее какую-то тень. Собеседница моя смеялась – по ее словам, в 'Стойле Пегаса' бывали и военные.
Так, весело разговаривая, подошли мы к входу в кафе. Прямо навстречу нам вышли оттуда двое мужчин, одетых, как я тогда воспринял, по-буржуазному. Моя спутница познакомила нас. Мы назвались: передо мной были Пильняк и Есенин. Быстро оглядев меня и бросив взгляд на Пильняка, Есенин с каким-то веселым озорством сказал:
– Интересная игра получается…
Он имел в виду то, что Пильняк и я принадлежим к враждующим литературным направлениям.
Есенин был в черном, хорошо сшитом пальто, белесые кудри его мягко вились, выбиваясь из-под котелка, залихватски заломленного, его округлое и мягкое лицо привлекало шаловливым и добрым выражением.
Неужели этот простодушно-веселый молодой человек мог написать стихотворение 'Не жалею, не зову, не плачу…', прочитанное мною еще в начале 1922 года в журнале 'Красная новь'? Пушкинская сила слышалась как в ритме этого стихотворения, так и в элегическом звучании его. 'Словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне…' – так мог сказать только Есенин. Он уже и до этого писал прекрасно, но
