С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Том 2.

– Да, и про любовь, – ответил Есенин, – и про геройские дела… разные.

В разговоре он употреблял жаргонные слова, пользовался босяческими интонациями и жестами, но все это делал естественно и просто, без тени притворства.

В ответ на его 'искреннее' признание ребята начали без всякого стеснения рассказывать о своих путешествиях, о не всегда благопристойных способах приобретения средств для пропитания. Внимательно слушали, когда Сергей начал объяснять им, что Советская власть никогда не даст им погибнуть, она оденет их, приютит, научит работать, сделает счастливыми людьми…

Мы пробыли в коллекторе около часа. За это время никто не позволил себе ни одной грубой шутки. А когда один совершенно голый и совершенно черный от грязи мальчишка слишком близко подсел к Есенину, на него хором закричали остальные:

– Эй, дурошлеп! Разве не видишь – у человека хорошая роба?! А ты прислоняешься!

Другой мальчуган по просьбе Есенина с большой охотой спел чистым, как слеза, за душу берущим детским голоском песню беспризорников 'Позабыт, позаброшен…'.

Провожали нас до дверей всей оравой и кричали вдогонку:

– Приходите еще!

Мы вышли на улицу порядочно взволнованные.

Есенин шел большими шагами и все время говорил, как-то странно заикаясь и размахивая руками. Он говорил о том, что больше с этим мириться нельзя, невозможно дальше спокойно наблюдать, как у всех на глазах гибнут, может быть, будущие Ломоносовы, Пушкины, Менделеевы, Репины!

– Надо немедленно,- громко говорил Сергей, хватая меня за локоть, – немедленно очистить от монахов все до единого монастыри и поселить там беспризорных! Нечего церемониться с попами и монахами, тем более с такими, которые убивали красных воинов!

Как раз в те дни были опубликованы в газетах материалы о 'святых отцах' Ново-Афонского монастыря около Сухума, которые с винтовками боролись против Красной Армии.

– Я завтра же пойду к Миха Цхакая и скажу ему об этом! – говорил Сергей.

Спустя три дня в 'Заре Востока' появились его стихи – 'Русь бесприютная' ⁴. Там были такие строки:

Над старым твердо

Вставлен крепкий кол.

Но все ж у нас

Монашеские общины

С 'аминем' ставят

Каждый протокол.

У них жилища есть,

У них есть хлеб,

Они с молитвами

И благостны и сыты.

Но есть на этой

Горестной земле,

Что всеми добрыми

И злыми позабыты…

…Я только им пою,

Ночующим в котлах,

Пою для них,

Кто спит порой в сортире,

О, пусть они

Хотя б прочтут в стихах,

Что есть за них

Обиженные в мире.

Был Есенин и у председателя Закавказского Центрального Исполнительного Комитета – Миха Цхакая.

В ответ на эмоциональное заявление поэта старый большевик-ленинец сказал, что правительство уже нашло для беспризорных хорошие помещения, где в самом ближайшем будущем должны быть организованы трудовые колонии… А в Новом Афоне, освобожденном от монахов, будут созданы отличная здравница и совхоз…

В последние два года жизни Есенин часто говорил о своем желании написать повесть о беспризорниках, которые в те годы буквально заполонили все большие города и железнодорожные узлы. Это была его неутолимая, горестная тема ⁵. ‹…›

ИЗ МОЕЙ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ

‹…›

Есенин быстро схватывал нужное, был довольно проницателен и предугадлив. Любил говорить:

– Не-ет, мужика и леший в лесу не обкрутит!

Я ни разу не заметил у Есенина ни одного заискивающего взгляда или жеста. Вместе с тем в нем не было и ничего такого, что говорило бы о высокомерии. Это был спокойный человек, уверенный в себе и во внутренней правоте своего призвания.

Есенин был далеко не красноречив, устная речь его, особенно во время спора, была нескладна, отрывиста, часто непоследовательна. Казалось, что слова и фразы вылетают у него, опережая и даже заслоняя мысль. Эта 'бесталанность к гладкому разговору' иногда угнетала поэта, и он становился молчаливым.

Есенин прекрасно читал свои стихи, никогда не сбивался, ничего не забывал.

Если в отдельных местах произведения он читал, что называется, 'с нажимом', то это был 'нажим',