– Вы все одинаковые.
Я закрыла глаза и сосчитала до пяти, если сейчас сорвусь на призрак, самой потом стыдно станет, как тогда в автобусе.
– Извините, что помешала, – пробормотала я, отворачиваясь, – не знаю, что за мужик живёт с твоей матерью. Отец? Отчим? Сожитель? Если это не приобретение последних дней, вряд ли он был тебе другом.
– Не могу войти туда, – Эилоза шевельнулась, тёмные глаза вспыхнули. – Она там, и я не могу.
– Верю. Но вряд ли он сидит возле неё двадцать четыре часа в сутки.
Призрак склонил голову. Я шагнула за порог, там меня и нагнал её голос.
– Нет власти большей, чем мы даём над собой сами. Это сказала ты, – я развернулась, но девушка уже уходила, растворялась в воздухе.
Парень вздохнул. Чего было больше в этом звуке, облегчения или разочарования, не знал и он сам.
Слова, брошенные в спину, отозвались болью, а потом воспоминанием. Когда-то Эилозе раз за разом приходилось слышать от меня эту фразу. Схватив телефон, я набрала номер. Он ответил после первого гудка.
– Илья, – закричала я, выбегая на крыльцо, – помнишь, что, по-вашему, написала Нирра в предсмертной записке?
– Нет власти большей, чем мы даём над собой сами. Изречение изволистов, – устало отозвался Лисивин.
– Я знаю, чья это фраза. И я знаю, что бабушка не могла её написать.
– Лена.
– Выслушайте, – Гош пристально посмотрел на меня. – Когда Эилоза в первый раз пришла, я…
– Первый хвост – это всегда страшно, – отозвался бабушкин друг, – представляю, как ты испугалась.
– Нет, не представляешь, – Гош открыл дверцу, и я забралась в машину. – Не можешь. Когда что-то невидимое наваливается на тебя среди ночи и ты падаешь, падаешь. Снова и снова.
– Лена, успокойся.
– Я спокойна. Когда Влад привёз ко мне Нирру, я сидела в шкафу, держа в руках самый большой кухонный нож. И как заведённая повторяла эту фразу. Знаешь, когда надежды не остаётся, начинаешь верить во что угодно, даже в волшебные слова.
– Тебя же предупреждали, что так будет, – я слышала в его тоне мягкий укор, – и я, и Нирра.
– Слова тех, кто ни разу не переживал атаку, звучали неубедительно, – продолжала я. – К тому времени я не спала уже двое суток. Угадайте, что сказала Нирра?
– Что?
– Что нет ничего глупее, чем цепляться за слова идиотов, которые из-за них же и умирали сотнями. Понимаете?
– Не очень.
– Она могла написать что угодно, только не эту глупость, в которую сама не верила. Это же Нирра!
– Теперь послушай меня, – в трубке что-то зашумело. – Была проведена почерковедческая экспертиза. Писала Нирра.
– Но…
– Мало того, листок был идентичен тем, что лежали у неё на столе, пачку открыли не более суток назад. Лена, всё проверили и перепроверили.
Я не выдержала, сбросила вызов и, не глядя, швырнула телефон. Он стукнулся об пол и отскочил куда-то под ноги. Никто не хотел верить, что Нирру Артахову убили. Никто.
Меня разбудили ночью, выдернули из сна, в котором я бегала по дому с обоями в цветочек и открывала все двери. Одну за одной, пока не нашла кабинет бабушки. Я не могла остановиться, хотя уже знала, что там увижу. И кого.
Не люблю такие пробуждения. Если новость не может подождать до утра, значит, это плохая новость.
– Тсс, – псионник прижал палец к губам и прошептал: – Одевайся.
Я подняла голову с дивана и заморгала, стараясь что-то рассмотреть в темноте.
– Куда? Зачем?
– В Тойскую обитель. Демон отдал распоряжение: ни при каких обстоятельствах не оставлять тебя одну.
– А как же? – я кивнула на закрытую дверь спальни Адаиса Петровича.
– Ему в столицу надо, – Гош выпрямился. – Давай быстрее, раньше выйдем – раньше вернёмся.
Темнота вечерняя и утренняя отличаются друг от друга. Первая опускается на землю тяжёлым непроницаемым покрывалом, основательно и неотступно. Вторая – тонкая и непрочная, как паутина, готовая порваться от первого же прикосновения зарождающегося на горизонте солнца.
Сидя в теплом салоне машины, я то и дело клевала носом, глаза закрывались сами собой. Зевнув в очередной, пятый, раз, я
