– Принес.
– Давай.
– Полай.
Какое-то время Хирург разглядывает меня. Глаза у него запрятаны глубоко, и сейчас, когда он стоит против света, я вижу только темные провалы под выпуклыми надбровьями. Но взгляд его ощущаю почти физически – тяжелый, злобный. Хирург явно хочет сказать что-то грубое. Но прекрасно понимает: существует опасность, что я его просто пошлю и не отдам то, что принес.
– Заходи, – решает наконец он.
Так бы сразу. Перешагиваю через высокий порог, щурюсь от яркого света – по потолку идут два ряда люминесцентных ламп. Это одна из стандартных лабораторий минус третьего этажа. Небольшая комнатка с выложенными белым кафелем стенами. Здесь пахнет больницей и какой-то подгоревшей пищей. Слева во всю стену узкая стойка с приборами, двумя раковинами и вытяжками, посередине длинный высокий стол, на нем среди колб и этажерок с пробирками раскиданы консервы и грязные тарелки. Справа «жилая зона»: армейская кровать, тумбочка, стул, полускрытый под ворохом одежды, и белый лабораторный шкаф, выполняющий, видимо, роль гардероба.
Хирург наклоняется куда-то под стол: я вижу, что там у него сейф. Поворачивает вертушку замка, достает большой контейнер, с грохотом водружает на стол. Внутри – разделенные перегородками ячейки. В ячейках артефакты. Достает две «бусины», пускает по столу в мою сторону. Ловлю, прячу в карман.
– Давай, – брезгливо говорит Хирург.
Паутиныч передал ему небольшой плоский ящик. Металлический. Как он открывается и открывается ли вообще – я так и не понял. По виду просто брусок алюминия, формой и размерами напоминающий небольшую коробку из-под обуви. Ни щелей, ни ручек. Но внутри что-то елозит. Кладу ящик на стол и толкаю в сторону Хирурга. Все это напоминает сцену из какого-то американского фильма.
– Свободен, – бросает Хирург, взвесив коробку на ладони.
Знал бы ты, Хирург, как хочется съездить по твоей недовольной харе. Но приходится сдерживаться. Homo Sapiens non urinat in ventum[2].
– Еще к Паутинычу надо будет?
– А тебе-то что?
– Я готов сходить.
– Понадобишься, позову.
Хирург встает, двигается на меня, недвусмысленно оттесняя к двери. Подхватываю рюкзак, начинаю отступать. Но все-таки решаюсь спросить:
– Скажи, Хирург, а шатуны – они совсем безнадежны? Или чисто теоретически есть шанс, что сознание к ним вернется?
– А, вот оно что! – Сухой рот растягивает едкая улыбка.
Он понял. Во всяком случае, решил, что понял. И взгляд стал такой мерзостный, под стать улыбочке.
– Она – живой человек. Это я тебе как врач заявляю. Все системы функционируют. В том числе и репродуктивная. Можешь попробовать, Паутиныч частенько отлучается. С точки зрения науки это будет весьма интересный эксперимент. И очень смелый…
Я вначале не врубаюсь, потом мгновенно доходит, о чем это он. Хирург что-то еще говорит, но я его уже не слышу. И даже не вижу. Я вижу пустые, будто нарисованные глаза на ее лице, цветастый сарафан, безымянный палец с оторванной фалангой… И неожиданно для себя бью Хирурга по лицу.
Он перекатывается через стол, увлекая за собой и тарелки, и колбы, и даже металлический ящик Паутиныча. Грохот и звон заполняют комнату. Я смотрю на происходящее как бы со стороны, и – как постороннему – мне интересно, что будет, когда Хирург поднимется. Злости на него нет, она исчезла сразу после удара. Есть легкое сожаление: больше не будет повода ходить к Паутинычу. Но я ведь могу и без повода. Поверхность стола теперь практически пуста, только на дальнем углу чудом удержался какой-то пузырек с длинной формулой на этикетке.
Хирург поднимается. Его свитер густо обсыпан блестками битого стекла. Из левой ноздри неспешно сочится кровь. Мельком взглянув на меня, он идет к тумбочке, достает бинт, с хрустом отрывает полосу, смачивает из какой-то пробирки и, запрокинув голову, прикладывает к носу.
– Спирт будешь? – спрашивает Хирург гнусаво.
