– Так что?
– Он звал. Я решила, что если спущусь, то, быть может… – девчонка протянула раскрытые руки.
Белые ладони, иссеченные многими линиями, среди них и судьба прячется, и смерть, и тысяча возможностей, как утверждал дед, приговаривая, что в людской натуре плевать и на судьбу, и на возможности.
– Он ведь не против, но… не пускают.
Мэйнфорд хмыкнул.
Прочесть Ника?
Это позволило бы получить однозначный ответ, правда, что-то подсказывало, что ответ этот придется не по нраву мэру, а заодно уж начальству и широкой общественности.
– Пустят. – Он принял решение. И рукой махнул дежурному. – Уверена?
Чужой разум – зыбкая штука. Старик, помнится, с трясиной его сравнивал, чуть оступишься, и поймает, затянет, спеленает чужими кошмарами, закрутит в омутах памяти, а затем и вовсе растащит на клочья, на куски.
– Не знаю. – Девчонка не стала лгать. Страшно ей было? Определенно, страшно. Обняла себя, вцепилась в серые рукава. – Но… если это не он?
– А если он?
– Тогда я буду знать.
Наверное, в этом был высший смысл безумной этой затеи. Будет знать.
Она.
И Мэйнфорд.
Кохэн. Остальные – это уж как получится.
С замками дежурный возился долго. И решетка отворилась с протяжным скрипом, а помнится, Мэйнфорд просил разобраться с петлями. Внизу и без того неуютно, а еще и скрипом нервы дерут.
Ник лежал.
Он вытянулся поверх тоненького одеяльца, руки сцепил на впалой груди… дышит? Дышит. Веки дрогнули, и в мутных глазах мелькнула искра… разума?
– Вы пришли. Хорошо… я хотел сказать спасибо…
– За что? – Мэйнфорд наклонился над стариком. А сейчас Ник выглядел куда старше, чем накануне. Восемьдесят? Да все девяносто или сто, или сто двадцать, если обыкновенный человек способен протянуть сто двадцать лет.
Белые волосы.
Белая кожа. Как у Тельмы. Почти как у Тельмы.
Белые глаза, в которых теряются маковые зерна зрачков.
Ник дышал, но дыхание его было слабым, поверхностным. И Мэйнфорд ясно осознал, что до суда, даже если треклятый суд состоится нынче же вечером, подозреваемый не дотянет.
– Вы… заставили его уйти… дверь закрылась… они ушли, и дверь закрылась… одна дверь…
– Кто ушел?
– Тот, кто лжет…
– Ник, послушай. Это Тельма. Она чтица. Ты знаешь, что это означает?
– Да… она видела… все видела… жаль… с крыльями ей было бы лучше… пусть смотрит… я… хочу, чтобы она посмотрела… я… скажите маме, я не хотел убегать…
Его голос стал слабым, и Мэйнфорду пришлось наклоняться к самым губам безумца. Странно, но пахло от Ника вовсе не помойкой.
Костром.
И землей еще, и пылью, тленом, старым склепом, в который однажды лег дед. Самую малость – морем, с солью его и дурной натурой.
– Отойдите, – попросила Тельма. И руку протянула. А пальцы-то ледяные. Это не дело, надо сказать Кохэну, пусть приоденет девчонку, раз уж сама она не в состоянии о себе позаботиться.
Она присела у лежака.
Пальцами свободной руки коснулась лба.
Провела по носу… прикрыла глаза…
